— Возьмите, к примеру, войну, или даже меня. Это сейчас
я старый и мягкотелый. А в молодости я был настоящей канальей и трусом.
Это дьявол забрал у него Хулиана, пояснил Фортунь.
— Господь дает нам жизнь, но миром правит дьявол…
Так мы и проводили наши вечера за чашкой кофе с черствыми
медовыми коврижками и богословскими диспутами.
Как-то я сказал Хулиану, что, если он хочет застать отца
живым, пусть поторопится, пока еще есть время. Оказалось, что Каракс тоже часто
приходил к шляпной мастерской. В сумерках, сидя на другом конце площади, издали
смотрел, как увядает его отец. Хулиан как-то признался, что предпочитает, чтобы
Фортунь запомнил его таким, каким он был для него все эти годы, а не тем
монстром, в которого превратился.
— Монстр остается на мою долю, — ответила я ему,
тут же раскаявшись в своих словах.
Хулиан ничего не сказал, но на мгновение мне показалось, что
сознание его прояснилось, и он понял, наконец, в каком аду мы живем. Прогнозы
врача вскоре сбылись. Сеньор Фортунь не дожил до конца войны. Когда его
обнаружили, он, навсегда ушедший в воспоминания, сидел в своем старом кресле,
глядя мертвыми глазами на фотографии Софи и Хулиана.
Последние дни войны оказались началом настоящего ужаса.
Барселона, жившая далекими сражениями, была словно гнойная рана, готовая
вот-вот открыться. Это были месяцы перестрелок, бомбардировок и голода.
Призраки убийств и заговоров уже несколько лет разъедали душу города, но,
несмотря на это, многие хотели верить, что война еще далеко и гроза обойдет
стороной. Надежды только усугубляли неизбежное. Когда пришла настоящая боль,
сострадания уже не осталось. Ничто так не способствует потере памяти, как
война, Даниель. Мы молчим, а нас пытаются убедить, будто все, что мы видели,
что делали, чему научились от себя самих и от других — не более чем иллюзия,
страшный сон. У войны памяти нет. Никто не осмеливается осмыслить происходящее,
а после уже не остается голосов, чтобы рассказать правду, и наступает момент,
когда никто уже ничего в точности не помнит. Вот тогда-то война снова
возвращается, с другим лицом и под другим именем, чтобы поглотить все, что
оставила за собой.
В то время Хулиану почти нечего стало сжигать. К тому же
теперь и без него было кому этим заняться. Смерть сеньора Фортуня, о которой он
никогда не говорил, превратила Хулиана в инвалида, его глаза уже не пылали
злобой и ненавистью, которая прежде буквально пожирала его изнутри. Мы жили
только слухами, как затворники. Мы знали, что Фумеро предал всех тех, кто
возвысил его в годы войны, и теперь был на службе у победителей. Говорили,
будто он лично участвовал в казнях своих бывших союзников и покровителей,
выстрелом в рот разнося им головы в подвалах крепости Монтжуик. Механизм
забвения заработал в тот самый день, когда смолкли пушки. В те дни я поняла,
что самый опасный человек — герой войны, выживший, чтобы поведать свою правду,
которую уже не смогут опровергнуть погибшие товарищи. Невозможно описать те
страшные недели, которые последовали за падением Барселоны. В эти дни было пролито
столько же крови, сколько за все годы сражений, но теперь она лилась втайне,
исподтишка. Когда, наконец, наступил мир, от него несло тюрьмой и кладбищем, а
следом волочился саван безмолвия и стыда, обволакивающий души живых. Не было ни
одной пары незапятнанных рук и невинных глаз. Все, кто был тогда, все мы без
исключения, унесем эти страшные тайны с собой в могилу.
Мир устанавливался среди недоверия и ненависти. Мы с
Хулианом жили в нищете. Мы потратили все сбережения и ночные трофеи Лаина
Кубера, и в доме уже не оставалось ничего, что можно было бы продать. Я тщетно
пыталась найти работу переводчицы, машинистки или, на худой конец, прачки. Как
оказалось, моя служба в издательстве Кабестаня наложила на меня печать
неблагонадежности. Один чиновник в дорогом костюме, с набриолиненными волосами
и тонкими холеными усиками — один из сотен ему подобных, которые, словно грибы
после дождя, повылезли изо всех щелей в послевоенные месяцы, — намекнул
мне, что такая привлекательная девушка, как я, не должна посвящать себя столь
обыденной работе. Соседи, искренне верившие, что я ухаживаю за своим несчастным
обезображенным мужем, вернувшимся инвалидом с войны, иногда в качестве
милостыни предлагали нам молоко, хлеб или сыр, а порой даже соленую рыбу или
колбасу, которую им присылали родственники из деревни. Прожив несколько месяцев
в нужде, понимая, что пройдет немало времени, прежде чем мне удастся найти
какую-нибудь работу, я решила воспользоваться одной хитростью, позаимствованной
из романов Хулиана.
Я написала письмо матери Хулиана в Боготу, представившись
начинающим адвокатом, с которым покойный сеньор Фортунь якобы консультировался
за некоторое время до своей смерти, приводя в порядок дела. Я сообщила ей, что
так как сеньор Фортунь скончался, не оставив завещания, теперь его наследство,
состоящее из квартиры в доме на Сан-Антонио и магазина в том же здании,
теоретически переходит его сыну Хулиану, предположительно проживающему в
изгнании во Франции. В связи с тем, что в права наследования никто не вступил,
а сама она находится за границей, адвокат, которого я нарекла Хосе Мария Рекехо
в память о первом мальчике, поцеловавшем меня, просил у сеньоры Каракс
разрешения уладить необходимые формальности для оформления документов на
передачу собственности в право пользования ее сыну, с которым он собирался
связаться через испанское посольство в Париже, что подразумевало временную
ответственность с его стороны за имеющуюся собственность, так же как и некоторое
материальное вознаграждение. Я, в лице вымышленного адвоката, просила ее
связаться с управляющим домом, чтобы переслать необходимые документы на
недвижимость и чеки на определенную сумму для уплаты сопутствующих расходов в
адвокатскую контору Рекехо, на имя которого я арендовала на почте абонентский
ящик, указав адрес старого заброшенного гаража в двух кварталах от особняка
Алдайя. Я рассчитывала на то, что обрадованная представившейся возможностью
помочь Хулиану и восстановить с ним контакт Софи не будет вникать в мою
юридическую галиматью и согласится оплатить счета из далекой Боливии.
Спустя некоторое время управляющий домом на Сан-Антонио стал
получать ежемесячные почтовые переводы, плату за квартиру Фортуня и
вознаграждение за услуги адвокатской конторы Хосе Мария Рекехо, которые
добросовестно пересылал в виде чека на предъявителя на абонентский ящик
№ 2321 в Барселоне, указанный Софи Каракс в одном из ее писем. Потом я
заметила, что управляющий по собственной инициативе каждый месяц в качестве
процентов оставлял себе некоторую сумму, но предпочла ничего ему не говорить.
Так он продавал мне свое молчание, не задавая лишних вопросов. На оставшиеся
деньги мы с Хулианом вполне могли существовать. Так прошло несколько лет,
проведенных в страхе и отчаянии. Со временем я начала получать заказы на
переводы. Уже никто не вспоминал о Кабестане. Политика, которую проводили
власти, подразумевала полное забвение былого соперничества и былых обид. Я жила
в постоянном страхе того, что Фумеро вновь может начать копаться в прошлом и
решит возобновить преследование Хулиана. Иногда я говорила себе, что это
невозможно, что он давно считает Каракса мертвым или просто забыл о его
существовании. Фумеро уже не был наемным убийцей, как прежде. Теперь он был
публичной персоной, человеком Режима, который не мог позволить себе роскошь
охоты на призраков, подобных Хулиану. Но слишком уж часто я в холодном поту и с
бешено колотящимся сердцем просыпалась среди ночи, думая, что в дверь ломятся
агенты полиции. Я опасалась, что кто-нибудь из соседей, заподозрив неладное с
моим больным мужем, который никогда не выходил из дома, а временами рыдал как
безумный и бился о стену, донесет на нас в полицию. Я боялась, что Хулиан снова
сбежит, в диком желании сжечь все свои книги и уничтожить то немногое, что еще
оставалось от него самого, чтобы навсегда стереть последние следы своего
существования. Я так боялась всего этого, что не заметила, как стала старше, не
заметила, что жизнь проходит мимо, что свою молодость я пожертвовала любви к
человеку с искалеченной душой, к человеку-призраку.
