— Дядя или племянник?
— Даниель, не будь злюкой. Уверена, Адриан тебе очень
понравится.
«Как летом снег», — подумал я.
— Хочешь перекусить? — предложила Клара. —
Бернарда готовит печенье с корицей, от которого проходит икота.
Мы закусили на славу, мгновенно уничтожив все, что нам
принесла Бернарда. Я не знал, как следует вести себя в подобных случаях и что
делать дальше. Клара — казалось, она просто читала мои мысли — намекнула, что я
могу, когда захочу, приступить к чтению «Тени ветра» и, если готов, должен
начать с самых первых страниц. Подражая голосам национального радио, которые
ежедневно, после полуденного «Ангелуса»,
[10]
с образцовой
торжественностью выдавали патриотические рулады, я принялся вновь читать роман,
только на этот раз вслух. Мой голос, поначалу несколько напряженный, постепенно
становился раскованнее, и вскоре я забыл, что читаю вслух, вновь захваченный
повествованием, обнаруживая в тексте каденции и ритмы, сменявшие друг друга,
словно музыкальные мотивы, распутывая загадки звуков и пауз, на которые в
первый раз не обратил внимания. Новые детали, осколки образов и видений
проступали сквозь строки подобно эскизу здания, набросанному под разными углами
зрения. Я не умолкал в течение часа и прочел пять глав, когда услышал
неумолимый бой многочисленных настенных часов, раздававшийся по всей квартире и
напомнивший мне, что уже поздно. Закрыв книгу, я посмотрел на Клару. Она
безмятежно улыбалась.
— Чем-то напоминает «Красный дом», но сюжет кажется
менее мрачным.
— Подожди, — сказал я, — это лишь начало.
Дальше будет хуже.
— Тебе пора, не так ли? — спросила Клара.
— Пожалуй что так. Я не то чтобы тороплюсь, но…
— Если у тебя нет других планов, приходи завтра, —
предложила Клара. — Боюсь злоупотреблять твоим…
— Может, в шесть? — с готовностью откликнулся
я. — Так у нас будет больше времени.
Встреча в фортепьянном зале квартиры на Королевской площади
стала первой из многих в череде тех, что последовали в то лето 1945-го и
последующие годы. Вскоре мои визиты к Барсело стали почти ежедневными, за
исключением вторников и четвергов, когда Клара брала уроки у этого Адриана
Нери. Я проводил в том доме долгие часы и со временем изучил каждую комнату,
каждый закоулок и каждое растение в тропических зарослях дона Густаво. Чтение Тени
ветра заняло недели две, но для нас не составило труда найти, чем заполнить
последующие вечера. У Барсело была обширная библиотека, и, за неимением
остальных романов Хулиана Каракса, мы проштудировали десятки книг других
авторов, менее масштабных и более фривольных. Бывали вечера, когда мы почти не
читали и посвящали все свое время беседам или выходили пройтись по площади, а
то и до собора. Клара любила сидеть на скамейке под крытой галереей внутреннего
двора, вслушиваясь в людской гул и улавливая звук шагов по мощеным переулкам.
Она просила меня описывать фасады домов, людей, машины, магазины, фонари и
витрины, которые попадались нам на пути. Иногда она брала меня под руку, и я
вел ее по нашей и больше ничьей Барселоне, которую могли видеть только мы. Наш
маршрут всегда заканчивался в кондитерской, на улице Петричоль, за чашкой
сливок и сдобными булочками. Посетители порой переглядывались, а лукавые
официанты не раз говорили мне о Кларе «твоя старшая сестра», но я пропускал
мимо ушей все намеки и шутки. Иной раз, то ли из вредности, то ли из скрытой
порочности, Клара делилась со мной столь необычными признаниями, что я не знал,
как на них реагировать. Чаще всего она говорила о странном незнакомце, который
подстерегал ее на улице, когда она бывала одна, и заговаривал с ней сухим,
ломким голосом. Загадочный незнакомец, ни разу не назвавший себя, расспрашивал
ее о доне Густаво и даже обо мне. Однажды он ласково провел рукой по ее шее.
Эти признания были для меня мучительны. Клара рассказала, как однажды попросила
таинственного преследователя разрешить ей изучить пальцами его лицо. Он
промолчал, и его молчание она расценила как согласие. Однако стоило ей поднести
руки к лицу незнакомца, как тот внезапно ее остановил, так что она едва успела
к нему прикоснуться.
— Похоже, что на нем была кожаная маска, —
утверждала она.
— Клара, ты все придумываешь.
Но она настаивала, что говорит правду, пока я наконец не
сдался, терзаемый мыслью о незнакомце, который удостоился возможности
прикоснуться к этой лебединой шее, а может, и не только к шее, в то время как
мне вовсе не дозволялось выказывать обуревавшее меня желание. Если бы я был в
состоянии спокойно размышлять, то, наверное, понял бы, что мое преклонение
перед Кларой приносит одни страдания. Может, именно поэтому я все больше
восхищался ею, следуя глупому людскому обычаю любить тех, кто причиняет боль. В
то лето более всего мне неприятна была мысль о том, что настанет день, когда в
школе вновь начнутся занятия, и у меня не будет возможности посвящать все свое
время Кларе.
Бернарда, за суровым видом которой скрывалась сердобольная
материнская натура, в конце концов полюбила меня настолько, что даже решила
взять под свою опеку.
— У мальчика нет матери, — говорила она
Барсело. — Мне так жаль бедняжку.
Бернарда приехала в Барселону сразу после войны, спасаясь
бегством от нужды и собственного отца, который нещадно бил ее, обзывал дурой,
свиньей и уродиной, а напившись, грубо домогался. Он оставлял девушку в покое,
лишь когда она начинала рыдать от страха и при этом вопил, что дочь такая же
безмозглая ханжа, как и ее мать. Барсело наткнулся на нее совершенно случайно —
она торговала зеленью на рынке Борне — и, не раздумывая, предложил ей место
прислуги в своем доме.
— Все как в «Пигмалионе», — провозгласил
он. — Ты будешь моей Элизой, а я — твоим профессором Хиггинсом.
Бернарда, чьи литературные горизонты ограничивались
«Воскресным листком», настороженно взглянула на него.
— Послушайте, я, может, девушка бедная и
необразованная, но порядочная.
Барсело — не профессор Хиггинс и даже не Джордж Бернард Шоу,
а потому он не сумел привить своей подопечной безупречные манеры дона Мануэля
Асанья,
[11]
но тем не менее ему удалось пообтесать Бернарду,
обучив ее речи и манерам барышни из провинции. Ей было тогда двадцать восемь,
но она казалась мне лет на десять старше, возможно из-за выражения глаз.
Бернарда была набожна и до самозабвения поклонялась Богоматери Лурдской.
Ежедневно в восемь утра она приходила на службу в часовню Пресвятой Девы Марии,
а исповедовалась не менее трех раз в неделю. Дон Густаво, считавший себя
агностиком (что, по мнению Бернарды, было признаком легочной болезни вроде
астмы, которой болеют только знатные господа), полагал, что даже элементарный
математический подсчет опровергает всякую возможность для служанки столько
согрешить, чтобы хватило на такое количество исповедей.
