Спальня Хлое предстала передо мной обителью черноты. Стены
обуглились, и большая часть потолка обвалилась. Я видел даже полотно стелющихся
по небу облаков и луну, заливавшую серебристым сиянием металлический остов
кровати. И в тот момент я услышал, как заскрипели половицы у меня за спиной, и
понял, что нахожусь в помещении не один. В устье коридора вырисовывался темный
силуэт худощавого мужчины. Я не мог разглядеть его лица, но преисполнился
уверенности, что он внимательно наблюдает за мной. Он выжидательно застыл на
пороге, точно притаившийся паук. Мне потребовалось всего несколько секунд,
чтобы отреагировать. Я шагнул к нему, и силуэт моментально отступил, слившись с
тенью. Когда я ворвался в гостиную, там уже никого не было. Сноп света от
сиявшей электрическими огнями вывески на противоположной стороне улицы на
мгновение осветил зал и кучку мусора, сваленную у стены. Я приблизился и
опустился на колени перед грудой вещей, попорченных огнем. Среди обгорелых
обломков виднелось нечто странное: человеческие пальцы. Я разгреб покрывавший
их пепел. Постепенно обозначились очертания руки. Я осторожно вытащил ее и
обнаружил, что кисть обрублена на высоте запястья. Я тотчас узнал ее и понял,
что рука девочки, показавшаяся мне тогда деревянной, на самом деле сделана из
фарфора. Я бросил ее в кучу обугленного хлама и ринулся прочь.
Я спрашивал себя, уж не почудился ли мне тот незнакомец, ибо
в пыли не осталось его следов. Снова оказавшись на улице, я в полном смятении
задержался у подножия здания. Стоя на мостовой, я принялся напряженно
вглядываться в окна первого этажа. Смеющиеся люди проходили рядом, за стеклом,
не подозревая о моем присутствии. Я попытался рассмотреть в толпе фигуру
незнакомца, нисколько не сомневаясь, что он там, возможно, в двух шагах от меня
и по-прежнему наблюдает за мной. Через некоторое время я пересек улицу и зашел
в тесное кафе, забитое под завязку посетителями. Кое-как протиснувшись к
стойке, я сделал знак официанту.
— Что желаете?
Во рту у меня было сухо, как в пустыне.
— Пиво, — сымпровизировал я.
Пока официант наливал мне выпивку, я спросил, подавшись
вперед:
— Послушайте, вы, случайно, не знаете, местечко тут
напротив, «Греза», оно закрыто?
Официант поставил на стойку полный стакан и посмотрел на
меня как на идиота.
— Оно закрылось уже лет пятнадцать назад, —
ответил он.
— Вы уверены?
— Конечно. После пожара оно больше не открывалось.
Закажете еще что-нибудь?
Я покачал головой.
— С вас четыре сентима.
Я оплатил заказ и вышел из кафе, не притронувшись к своему
напитку.
На следующий день я пришел в редакцию газеты до начала
рабочего дня и направился прямиком в архив, располагавшийся в подвале.
Воспользовавшись помощью Матиаса, служащего архива, и руководствуясь
сведениями, которые мне сообщил официант, я начал просматривать заголовки
выпусков «Голоса индустрии» пятнадцатилетней давности. Я потратил минут сорок на
поиски нужной статьи. Фактически это была коротенькая заметка. Пожар произошел
на рассвете дня праздника Тела Господня в 1903 году. В огненной ловушке погибло
шесть человек: клиент, четыре девушки из постоянного штата и девочка-прислуга.
Причиной трагедии полиция и пожарные называли неисправную керосиновую лампу,
хотя попечительский совет ближайшего прихода посчитал определяющими факторами
божественную кару и вмешательство Святого Духа.
Возвратившись в пансион, я лег на кровать в своей комнате и
тщетно попытался забыться сном. Из кошелька я достал визитную карточку
анонимного благодетеля, ту, которую сжимал в руке, пробудившись в постели Хлое,
и перечитал в темноте слова, написанные на обороте: «Большие надежды».
5
В мире, где я жил, надежды, большие или маленькие, редко
становились реальностью. Еще несколько месяцев назад, отходя ко сну, я мог бы
пожелать лишь одного: набраться однажды смелости и перемолвиться хотя бы
словечком с Кристиной, дочерью шофера моего наставника. И я с нетерпением ждал
рассвета, чтобы поскорее вернуться в редакцию «Голоса индустрии». Но теперь
даже эта опора стала ускользать из-под ног. Может, если бы какое-то из моих
начинаний с треском провалилось, то мне удалось бы вернуть расположение своих
товарищей, говорил я себе. Может, если бы я написал нечто настолько бездарное и
скучное, что ни один читатель не одолел бы больше одной страницы, мне простили
бы грехи юности. И быть может, эта цена не была чересчур высокой за возможность
снова почувствовать себя в редакции как дома. Быть может.
Впервые я пришел в «Голос индустрии» много лет назад за
ручку с отцом, человеком измученным и неудачливым. Вернувшись с войны на
Филиппинах,
[11]
отец встретился лицом к лицу с городом, не
желавшим его принимать, и женой, успевшей позабыть мужа и решившей уйти через
два года после его возвращения. Бросив мужа, она оставила его с разбитым
сердцем и с сыном на руках, которого он никогда не хотел и не знал, что с ним
делать. Отец, с трудом умевший прочитать и написать собственное имя, не имел ни
достойной профессии, ни определенных занятий. На войне он хорошо научился лишь
убивать себе подобных, прежде чем они убьют его. Конечно, это делалось ради
великих и возвышенных целей, казавшихся тем более вздорными и жалкими, чем
ближе к эпицентру сражения находился человек.
Вернувшись с войны, отец выглядел лет на двадцать старше,
чем когда уходил на фронт. Он пытался устроиться на работу на различные
предприятия в районах Пуэбло-Нуэво и Сан-Марти, но на службе ему удавалось
продержаться от силы несколько дней: рано или поздно он приходил домой, не смея
поднять глаз от стыда. Через некоторое время, не имея иного выбора, он поступил
на должность ночного сторожа в «Голос индустрии». Жалованье было скромным,
однако шли месяцы, и впервые с момента его возвращения с войны появилась
надежда, что больше он не станет искать на свою голову неприятностей. Однако
передышка оказалась короткой. Фронтовые товарищи отца — живые трупы — вернулись
с войны калеками, физическими и духовными, наверное, только для того, чтобы
познать горькую истину: те, кто послал их умирать во имя Бога и отечества,
теперь плевали им в лицо. Так вот, компания старых товарищей по оружию вовлекла
отца в сомнительные дела, которые явно были ему не по плечу, чего он так и не
сумел понять.
Довольно часто отец пропадал дня на два, а когда
возвращался, его руки и одежда пахли порохом и в карманах заводились деньги. Он
тогда уходил к себе в комнату и, думая, будто я ничего не замечаю, колол себе
дозу — большую или маленькую, в зависимости от того, сколько удалось достать.
Сначала он не закрывал дверь, но однажды, поймав меня за подглядыванием,
надавал оплеух, разбив мне губы. Потом он обнял меня и прижимал к себе, пока
руки не ослабели и он не растянулся на полу. Иголка все еще была воткнута в
тело. Я вытащил иглу и накрыл отца одеялом. После этого случая отец начал
запираться на ключ.
