Это была она. Моя Хлое. Условная и непревзойденная femme
fatale, героиня моих фантастических рассказов из плоти и крови. У нее была
бледная кожа (бледнее я в жизни не видел), и черные блестящие волосы,
подстриженные под прямым углом, обрамляли лицо. Помада на губах походила на
свежую кровь, а зеленые глаза осеняли темные тени. Она двигалась с кошачьей
грацией: тело, затянутое в переливающийся, как чешуя, корсет, словно состояло
из воды и не подчинялось законам гравитации. Точеную, бесконечно длинную шею
обвивала ярко-алая бархатная тесьма, на которой висело перевернутое распятие.
Затаив дыхание, я смотрел, как женщина медленно приближается, не в силах
оторвать взгляд от ее ног, изумительно очерченных, обтянутых шелковыми чулками,
стоившими, наверное, больше моего годового заработка. Маленькие ступни были
обуты в туфли на высоком каблуке не толще острия кинжала, подвязанные к
щиколоткам атласными лентами. Я в жизни не видел зрелища прекраснее, но в то же
время оно внушало мне смертельный ужас.
Я позволил этому созданию увлечь меня к кровати, куда рухнул
буквально как подкошенный. Отблеск свечей любовно нежил контуры ее тела. Мое
лицо и губы оказались на уровне ее голого живота, и, не осознавая до конца
своих действий, я поцеловал ее пониже пупка и потерся щекой о кожу. К тому
моменту я уже забыл, кто я есть и где нахожусь. Она опустилась передо мной на
колени и взяла за руку. Вкрадчиво, точно кошка, облизала пальцы один за другим
и, пристально посмотрев в лицо, начала раздевать. Я сделал попытку ей помочь,
но она улыбнулась и отвела мои руки.
— Ш-ш-ш.
Справившись с задачей, она наклонилась ко мне и коснулась
губ языком.
— А теперь ты. Раздень меня. Медленно. Очень медленно.
И тогда я понял, что пережил все горести и болезни своего
унылого детства только ради этих мгновений. Я неспешно раздел ее, обнажая кожу
покров за покровом, пока на ней не осталась только бархатная тесьма на шее и
черные чулки, одним воспоминанием о которых бедолаги вроде меня могли бы
тешиться лет сто.
— Поласкай меня, — шепнула она мне на ухо. —
Поиграй со мной.
Я гладил и целовал каждый кусочек ее кожи так, словно хотел
запечатлеть в памяти навсегда. Хлое не торопилась и отвечала на прикосновения
моих рук и губ слабыми стонами, побуждавшими меня к действию. Потом она
заставила меня вытянуться на постели и накрыла мое тело своим так, что я вскоре
почувствовал себя как на костре. Я положил руки ей на спину и провел ладонями
вдоль чудесной ложбинки — там, где проходит позвоночник. Ее непостижимые глаза
оказались всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Мне показалось, что
нужно что-то сказать.
— Меня зовут…
— Ш-ш-ш.
Прежде чем я успел сморозить еще какую-нибудь глупость, Хлое
прижалась губами к моему рту, и я на целый час исчез из этого мира. Хлое
замечала, конечно, неловкость неофита, но не показывала виду и предвосхищала
каждое мое движение, отправляя руки в путь по своему телу без спешки и лишней
скромности. В ее глазах не было ни отвращения, ни равнодушия, она позволяла
ласкать себя и наслаждаться собой с бесконечным терпением и глубокой нежностью,
отчего я совсем потерял голову. В ту ночь всего за один час я изучил каждый
изгиб ее тела вдоль и поперек, как другие учат молитву или приговор. Позднее,
когда я едва переводил дух, Хлое позволила мне склонить голову к ней на грудь и
ласково перебирала мои волосы в наступившем молчании, пока я не заснул в
сладких объятиях, положив руку меж ее бедер.
Когда я пробудился, комната была погружена в темноту, а Хлое
уже ушла. Я больше не чувствовал близости ее тела. Зато у меня в руке лежала
визитная карточка, напечатанная на светлом пергаменте, таком же как и конверт,
в котором мне пришло анонимное приглашение. На визитке под эмблемой,
изображавшей ангела, я прочитал:
Андреас Корелли
Книгоиздатель
Издательство «Люмьер»
Бульвар Сен-Жермен, 69. Париж
На обороте от руки было написано:
Любезный Давид,
жизнь состоит из больших надежд. Если Вы готовы сделать явью
свои, свяжитесь со мной. Я буду ждать.
Ваш друг и преданный читатель,
А. К.
Я поднял с пола свои вещи и оделся. Дверь комнаты была открыта.
Я вернулся по коридору в гостиную, где находился умолкнувший граммофон. И
никаких следов присутствия девочки или седовласой женщины, принимавшей меня.
Стояла мертвая тишина. У меня возникла иллюзия, что по мере того, как я
продвигался к выходу, свет у меня за спиной медленно угасал и комнаты и
коридоры постепенно погружались в темноту. Я вышел на лестничную площадку и
спустился по ступеням, возвращаясь в реальный мир — признаться, неохотно.
Очутившись на улице, я направился в сторону бульвара Рамбла, оставив позади
шумное сборище завсегдатаев ночных заведений. Легкий теплый туман стелился от
порога, и свет, падавший из высоких окон гостиницы «Ориенте», окрашивал его в
грязно-желтый, словно измазанный пылью, цвет. Прохожие растворялись в
желтоватом мареве, как облака пара. Я ускорил шаг, аромат духов Хлое потихоньку
выветривался из моей памяти, и я спрашивал себя, неужели губы Кристины Сагниер,
дочери шофера Видаля, такие же сладкие на вкус?
4
Человек не ведает жажды, пока не сделает первый глоток прохладной
воды. Не прошло и трех дней после моего визита в «Грезу», но от одного
воспоминания о коже Хлое меня обдавало жаром. Никому не сказав ни слова
(особенно Видалю), я решил собрать свои скромные сбережения и пойти туда
вечером в надежде, что денег хватит, чтобы заплатить хотя бы за один миг в ее
объятиях. Минула полночь, когда я достиг подножия лестницы в колодце красных
стен, что вела в «Грезу». Свет на лестнице не горел, и я поднимался медленно,
оставив позади жизнь, бившую ключом в кабаре, барах, мюзик-холлах и прочих
увеселительных заведениях разного толка, которые во множестве расплодились во
время войны в Европе, образовав на улице Ноу де ла Рамбла целый городок. В
рассеянном свете, просачивавшемся сквозь входную дверь, смутно угадывались
ступени. Поднявшись на лестничную площадку, я на ощупь принялся искать молоток.
Под руку мне попалась массивная металлическая ручка, я дернул за нее, створка
вдруг подалась, и я сообразил, что дверь не заперта. Я осторожно толкнул ее.
Лица коснулось дыхание тишины. Передо мной клубились голубоватые сумерки. Я
растерянно вошел. Отраженное мигание уличных огней всполохами высвечивало голые
стены и выщербленный деревянный пол. Я ступил в гостиную, как мне помнилось,
богато убранную бархатом и обставленную роскошной мебелью. Комната была
совершенно пустой. Толстый слой пыли на полу поблескивал, точно песок, в бликах
светящихся вывесок за окном. Я пошел дальше, оставляя цепочку следов в пыли, но
не обнаружил ни граммофона, ни кресел, ни картин. Потолок потрескался, и сквозь
прорехи виднелись почерневшие деревянные стропила. Краска на стенах облупилась
и висела клочьями, словно змеиная кожа. Я проник в коридор, который вел в
спальню, где третьего дня меня ждала Хлое. Преодолев тоннель, заполненный
мраком, я добрался до двустворчатой двери, которая больше не была белой.
Дверной ручки на месте не оказалось, вместо нее зияла дыра, словно ручку
выдрали мощным рывком. Я отворил двери и шагнул в комнату.
