Я высунулся в окно. Шофер имел обыкновение обращаться со
мной как с молодым господином, а не плебеем, кем я, в сущности, являлся.
Заметив меня, он издали помахал рукой. Я вежливо ответил на приветствие. На
пассажирском месте сидела его дочь Кристина, небесное создание с прозрачной
кожей и губами, достойными кисти художника. Она была старше меня всего на пару
лет и похитила мое сердце, едва я увидел ее, когда Видаль впервые пригласил
меня на виллу «Гелиос».
— Не смотри на нее так, словно хочешь съесть, —
пробормотал Видаль у меня за спиной.
Я обернулся и обнаружил на его лице характерное
макиавеллиевское выражение, какое он приберегал для сердечных дел и прочих
благородных материй.
— Не понимаю, о чем вы.
— Какая искренность, — отозвался Видаль. —
Кстати, что ты намерен делать с сегодняшней ночью?
Я перечитал записку и заколебался.
— Вы часто навещаете подобного рода заведения, дон
Педро?
— Я не платил ни одной женщине с пятнадцати лет, да и
тогда формально заплатил отец, — без тени бахвальства ответил
Видаль. — Но дареному коню…
— Не знаю, дон Педро…
— Знаешь, конечно.
По пути к двери Видаль легонько хлопнул меня по спине.
— До полуночи у тебя осталось семь часов, —
сообщил он. — Говорю на случай, если захочешь вздремнуть и набраться сил.
Я перегнулся через подоконник и следил, как он уходит,
направляясь к машине. Мануэль открыл дверцу, и Видаль лениво скользнул на
заднее сиденье. Мотор «испано-суисы» ожил, заиграв увертюру клапанов и поршней.
И в этот миг дочь шофера Кристина подняла глаза и посмотрела на мое окно. Я
улыбнулся ей, хотя догадывался, что она меня совсем не помнит. В следующее
мгновение она отвела взгляд, и большой экипаж Видаля умчался, возвращаясь в
свой мир.
3
В те годы улица Ноу-де-ла-Рамбла тянулась сквозь потемки
Раваля сияющим коридором из горящих фонарей и светящихся афиш. Справа и слева
улицы кабаре, танцевальные залы и пивные с буйной клиентурой толкались локтями
с домами особого сорта, где предлагались утехи Венеры, гашиш и банные услуги.
Эти заведения были открыты до зари, и разномастная публика, от франтоватых
молодых господ до моряков из экипажей барок, пришвартованных в порту, варилась
в одном котле с престранными и колоритными личностями, которые вели
исключительно ночной образ жизни. В обе стороны, как притоки реки, ответвлялись
тесные переулки, затянутые мглой, которая плотной завесой скрывала вереницу
опустившихся проституток.
«Греза» занимала верхний этаж здания, где на первом
помещался мюзик-холл, разукрашенный большими афишами, оповещавшими о
выступлениях танцовщицы. На плакате актриса была изображена в прозрачной тоге,
ниспадавшей свободными складками и не скрывавшей выдающихся прелестей; в руках
женщина держала черную змею, будто целовавшую ее раздвоенным языком в губы.
«Эва Монтенегро и танго смерти, — гласила афиша. —
Королева ночи специально для вас дает только шесть представлений. С
потусторонним участием Месмера, ясновидца, который прочтет ваши мысли и откроет
самые сокровенные тайны».
Рядом с парадных входом в мюзик-холл находилась узкая дверь.
Сразу за ней, стиснутая в колодце выкрашенных красной краской стен, начиналась
длинная лестница. Я поднялся по ступеням и очутился перед высокой дверью из
резного дуба. Молоточком служила бронзовая фигурка нимфы с целомудренным
листочком клевера на лобке. Я постучал раза два и стал ждать, избегая смотреть
на свое изображение в большом дымчатом зеркале, занимавшем почти всю стену. Я
уже начал подумывать, не пуститься ли мне наутек, когда дверь открылась и
пожилая женщина с седыми как лунь волосами, аккуратно уложенными в пучок,
приветствовала меня безликой улыбкой.
— Наверное, вы сеньор Давид Мартин.
В жизни меня никто не называл «сеньором», и официальное
обращение застигло меня врасплох.
— Это я.
— Не угодно ли войти? Прошу вас, следуйте за мной.
Я направился за ней по короткому коридору в просторную
круглую гостиную со стенами, обитыми красным бархатом, и приглушенным светом.
Потолок изгибался хрустальным сводом, расцвеченным эмалями. Висевшая под
куполом люстра также была хрустальной. Под люстрой на столе красного дерева
громоздился гигантских размеров граммофон, выводивший оперную арию.
— Желаете выпить, кабальеро?
— Я был бы признателен, если у вас найдется стакан
воды.
Седовласая дама не моргнув глазом улыбнулась, сохраняя
приветливый вид и полнейшую невозмутимость.
— Быть может, сеньор предпочтет бокал шампанского или
сухого хереса?
Я не был искушен в тонкостях букетов и марок хмельной воды,
а потому пожал плечами:
— На ваш выбор.
Дама кивнула, не переставая улыбаться, и указала на одно из
мягких широких кресел, разбросанных островками по залу:
— Не угодно ли кабальеро сесть? Хлое сейчас к вам
выйдет.
Я поперхнулся.
— Хлое?
Не обращая внимания на мое замешательство, седовласая дама
скрылась за дверью, угадывавшейся за пологом из черных бусинок, и я остался в
одиночестве, обуреваемый смятением и постыдными желаниями. Я обошел помещение,
пытаясь побороть охватившую меня дрожь. В зале звучала негромкая музыка, а в
висках у меня стучала кровь, но в остальном то место больше всего напоминало
гробницу. Из гостиной выходило шесть коридоров с нишами вдоль стен,
задрапированными голубыми занавесками. Коридоры вели к шести двустворчатым
белым дверям. Я рухнул в кресло, казалось, специально созданное для того, чтобы
нежить зад принца-регента или генералиссимуса, слегка утомленного
государственными переворотами. Вскоре седовласая дама вернулась с бокалом
шампанского на серебряном подносе. Я взял бокал и с удивлением увидел, как она
нырнула обратно в ту же дверь. Осушив бокал одним глотком, я расстегнул ворот
рубашки. У меня шевельнулось подозрение, будто происходящее было всего лишь
шуткой — например, Видаль решил повеселиться за мой счет. И в этот момент я
заметил, что ко мне из глубины одного из коридоров приближается человеческая
фигура. Она выглядела детской, и в самом деле это оказалась маленькая девочка.
Она шла, низко опустив голову, так что ее глаза я не мог увидеть. Я привстал.
Девочка присела в почтительном реверансе и жестом пригласила
следовать за собой. И только тогда я обратил внимание, что одна рука у нее была
искусственной, как у манекена. Девочка проводила меня в конец коридора и,
открыв дверь ключом, висевшим у нее на шее, посторонилась, пропуская вперед.
Комната тонула в темноте. Я шагнул внутрь, пытаясь хоть что-то рассмотреть, и
услышал, как за спиной закрывается дверь. Когда я обернулся, девочка уже
исчезла из поля зрения. Раздался скрежет ключа в замке, и я понял, что меня
заперли. Почти минуту я простоял неподвижно. Наконец глаза привыкли к темноте,
и комната стала постепенно обретать очертания. Все помещение, от пола до
потолка, было затянуто темной тканью. Вдоль стены угадывался ряд необычных
приспособлений, подобных которым мне видеть не доводилось, и я не мог решить,
веяло от них больше пороком или искушением. Широкое круглое ложе осенял полог,
похожий на паутину огромного размера, с которого свисали две лампады. В
лампадах тлели толстые черные свечи, распространяя запах горячего воска,
присущий церквам или молельням. Рядом с постелью стояла ширма изогнутой формы.
Я ощутил озноб. Комната как две капли воды походила на спальню, которую я
придумал для своей неподражаемой вампирессы и подробно описал, рассказывая о
похождениях Хлое в «Тайнах Барселоны». От этой мистификации явственно
попахивало паленым. Я уже решился на попытку сломать дверь, как вдруг почувствовал,
что больше не один в комнате. Я замер, похолодев. На меня уставились два
сверкающих глаза. И я увидел, как тонкие белые пальцы с длинными острыми
ногтями, покрытыми черным лаком, раздвигают створки ширмы. У меня перехватило
дыхание.
