— Боже мой! Как ты? Кто это сделал?
— Никто. Я упал.
Я протянул ему книгу.
— Я пришел вернуть ее потому, что не хочу, чтобы с ней
что-то случилось…
Семпере посмотрел на меня, не проронив ни звука. Потом
схватил меня в охапку и унес в дом. Его сын, мальчик двенадцати лет (настолько
застенчивый, что я никогда не слышал его голоса), проснулся, услышав, как отец
встал, и теперь ждал, стоя на верхней площадке лестницы. Заметив кровь у меня
на лице, он испуганно посмотрел на отца.
— Вызови доктора Кампоса.
Сын Семпере кивнул и бросился к телефону. Я услышал, как он
говорит что-то в трубку, и убедился, что мальчик вовсе не немой. Вдвоем они
устроили меня в кресле в столовой и промыли раны, пока не пришел врач.
— Не хочешь сказать, кто это сделал?
Я молчал как рыба. Семпере не знал, где я живу, и я не
собирался его просвещать в этом отношении.
— Это твой отец?
Я отвел взгляд.
— Нет. Я упал.
Доктор Кампос, живший в одном из соседних домов, явился
через пять минут. Он осмотрел меня с ног до головы, ощупал ушибы и обработал
порезы со всей возможной осторожностью. Он не сказал ни слова, но глаза его
сверкали от гнева.
— Переломов нет, но есть несколько серьезных ушибов,
они поболят пару дней. Эти два зуба придется удалить, от них мало что осталось,
и может начаться воспаление.
После ухода доктора Семпере приготовил мне чашку теплого
молока с какао и с улыбкой наблюдал, как я пью.
— И все это ради того, чтобы спасти «Большие надежды»,
а?
Я пожал плечами. Отец и сын понимающе переглянулись.
— В следующий раз, когда пожелаешь спасти книгу, спасай
ее всерьез, а не рискуй жизнью. Одно слово — и я отведу тебя в тайное место,
где книги обретают бессмертие и никто не в состоянии их уничтожить.
Я заинтригованно смотрел на отца и сына.
— И что это за место?
Семпере подмигнул мне и улыбнулся загадочной улыбкой, словно
позаимствованной со страниц романов дона Александра Дюма и являвшейся, по
слухам, фирменным товарным знаком плодовитого семейства.
— Всему свое время, друг мой. Всему свое время.
Целую неделю отец не смел поднять глаз, терзаясь раскаянием.
Он купил новую лампочку и пришел сказать, что если я захочу включить ее, то
могу это сделать, только ненадолго, так как электричество очень дорого. Я
предпочел не играть с огнем. В субботу отец захотел купить мне книгу и в первый
и последний раз в своей жизни переступил порог книжного магазина. Он находился
на улице Де-ла-Палья, что напротив старой римской стены. Однако отец не мог
разобрать ни одного названия на корешках сотен книг, заполнявших стеллажи, и
потому вышел оттуда с пустыми руками. Потом он дал мне денег, больше обычного,
и разрешил купить все, что я пожелаю. Момент показался мне подходящим, чтобы
завести разговор на тему, к которой я не знал, как подступиться.
— Донья Мариана, учительница, просила передать вам,
чтобы вы как-нибудь пришли в школу побеседовать с ней, — промямлил я.
— Побеседовать о чем? Ты что-то натворил?
— Ничего, отец. Донья Мариана хотела с вами поговорить
о моем будущем образовании. Она считает, что у меня есть способности, и
надеется, что сумеет помочь получить стипендию, чтобы поступить в монастырский
колледж…
— Что о себе воображает эта женщина? Зачем она забивает
тебе голову всякой чепухой и внушает, что нужно поступать в школу для барчуков?
Ты знаешь, что там за публика? Знаешь, как на тебя посмотрят и как к тебе будут
относиться, едва узнают, кто ты и откуда?
Я потупился.
— Донья Мариана лишь хотела помочь, отец. И только. Не
сердитесь. Я скажу ей, что это невозможно, и все.
Отец в бешенстве уставился на меня, но сдержался и, закрыв глаза,
несколько раз глубоко вдохнул, прежде чем заговорить снова.
— Мы выкарабкаемся, ясно? Ты и я. И обойдемся без
милостыни всяких ублюдков. С высоко поднятой головой.
— Да, отец.
Отец взял меня за плечо и посмотрел так, словно в то
мгновение, одно короткое мгновение, которое больше не повторится, он гордился
мной. Гордился, пусть мы были такими разными, и я любил книги, которые он не
мог прочитать, и так уж получилось, что мать бросила нас, и мы остались вдвоем,
один на один. На секунду я поверил, что мой отец — самый добрый человек в мире,
и было бы справедливо, если бы жизнь хотя бы раз соизволила сдать ему хорошую
карту.
— То зло, которое человек совершает в своей жизни,
возвращается, Давид. А я сделал много зла. Очень много. Но я расплатился
сполна. И наша судьба изменится к лучшему. Вот увидишь. Честное слово…
Невзирая на упорство доньи Марианы, весьма сметливой и
быстро сообразившей, откуда ветер дует, я больше никогда не обсуждал с отцом
проблему моего образования. Когда учительница поняла, что ситуация безнадежна,
она пообещала после уроков один час заниматься со мной персонально, рассказывая
о литературе, истории и прочих вещах, которые пугали отца.
— Пусть это будет нашим секретом, — сказала
учительница.
К тому моменту я начал догадываться, что отец стыдился, что
его считают невеждой, жалким обломком войны. Как все войны, она велась во имя
Бога и отечества, чтобы люди, обладавшие безмерным могуществом до ее начала,
стали еще могущественнее после. В то время я уже ходил изредка с отцом на
ночные дежурства. Мы вместе садились на трамвай на улице Трафальгар, и он
подвозил нас прямо к воротам кладбища. Я сидел в привратницкой, читал старые
номера газеты и пытался вовлечь отца в беседу, что было очень трудной задачей.
Отец вообще не любил рассказывать ни о войне в колониях, ни о предавшей его
женщине. Однажды я спросил, почему мать нас бросила. Я подозревал, что это
произошло по моей вине: наверное, я сделал что-то нехорошее, хотя едва успел
родиться.
— Твоя мать ушла еще до того, как меня отправили на фронт.
И я был глупцом. Я ведь не понимал этого, пока не вернулся. Такова жизнь,
Давид. Рано или поздно мы теряем всех и вся.
— Я всегда буду с вами, отец.
Мне почудилось, что он вот-вот расплачется, и обнял его,
чтобы не видеть выражение его лица.
На следующий день, не предупредив заранее, отец привел меня
к «Эль Индио», большому магазину тканей на улице Кармен. Мы не стали заходить
внутрь, но сквозь стеклянную витрину он указал на молодую улыбающуюся женщину,
которая обслуживала покупателей, показывая им дорогие сукна и трикотаж.
— Вот твоя мать, — сказал он. — Как-нибудь я
вернусь сюда и убью ее.
— Не говорите так, отец.
Он посмотрел на меня покрасневшими глазами, и я понял, что
он все еще любит бывшую жену, а я никогда ее за это не прощу. Она нас не замечала.
Я украдкой следил за ней, смутно узнавая по фотографии, которую отец хранил
дома в ящике вместе с армейским револьвером. Он доставал оружие каждый вечер,
когда думал, будто я сплю, и смотрел на него так, словно он содержал ответы на
все вопросы, по крайней мере на самые важные.
