Мари-Кармен, «только вдвоем».
Действие первое. Город проклятых
1
Писатель всегда помнит и свой первый гонорар, и первые
хвалебные отзывы на поведанную миру историю. Ему не забыть тот миг, когда он
впервые почувствовал, как разливается в крови сладкий яд тщеславия, и поверил,
будто литературная греза (если уж волею случая его бездарность осталась
незамеченной) способна обеспечить ему кров над головой и горячий ужин на склоне
дня. Тот волшебный миг, когда сокровенная мечта стала явью и он увидел свое
имя, напечатанное на жалком клочке бумаги, которому предстоит прожить дольше
человеческого века. Писателю суждено запомнить до конца дней это
головокружительное мгновение, ибо к тому моменту он уже обречен и за его душу
назначена цена.
Мое крещение состоялось в далекий декабрьский день 1917
года. Мне тогда исполнилось семнадцать лет, и я работал в «Голосе индустрии»,
газете, едва сводившей концы с концами. Она размещалась в мрачном строении, где
прежде находилась фабрика по производству серной кислоты: ее стены все еще
источали ядовитые испарения, разъедавшие мебель, одежду, дух и даже подошвы
ботинок. Резиденция издательства находилась за кладбищем Пуэбло-Нуэво,
возвышаясь над лесом крылатых ангелов и крестов. Издалека силуэт здания
сливался с очертаниями пантеонов, выступавших на горизонте, истыканном
дымоходами и фабричными трубами, которые ткали вечный багряно-черный покров
заката, встававшего над Барселоной.
Однажды вечером моя жизнь, резко изменив направление, потекла
по иному руслу. Дон Басилио Морагас, заместитель главного редактора газеты,
незадолго до сдачи номера в набор соблаговолил вызвать меня в комнатушку,
служившую то кабинетом, то курительной. Дон Басилио носил пышные усы и
выражением лица напоминал громовержца. Он не терпел глупостей и придерживался
теории, будто обильное употребление наречий и чрезмерная адъективация
[1]
— удел извращенцев и малахольных. Если обнаруживалось, что
сотрудник редакции тяготеет к цветистой прозе, дон Басилио на три недели
отправлял виновного составлять некрологи. Но если, пройдя чистилище, бедняга
грешил снова, дон Басилио навечно ссылал его в отдел домашнего хозяйства. Мы
все трепетали перед ним, и он об этом знал.
— Вы меня звали? — робко обратился я к нему с
порога.
Заместитель главного редактора неприязненно покосился на
меня. Я вошел в кабинет, пропахший потом и табаком, причем именно в такой
последовательности. Дон Басилио, не обращая на меня внимания, продолжал бегло
просматривать статью — одну из множества заметок, лежавших на письменном столе.
Вооружившись красным карандашом, заместитель редактора безжалостно правил и
кромсал текст, бормоча нелицеприятные замечания, точно меня в комнате не было.
Я понятия не имел, как себя вести, и, заметив у стены стул, сделал
поползновение сесть.
— Кто вам разрешал садиться? — пробурчал дон
Басилио, не поднимая глаз от бумаги.
Я поспешно вскочил и затаил дыхание. Заместитель главного
редактора вздохнул, бросил красный карандаш и, откинувшись на спинку кресла, оглядел
меня c ног до головы с таким недоумением, словно увидел нелепую ошибку природы.
— Мне сказали, что вы пишете, Мартин.
Я проглотил комок в горле и, открыв рот, услышал с
удивлением свой срывающийся, нелепо тонкий голос:
— Ну, немного, не знаю. Я хочу сказать, что да,
конечно, пишу…
— Надеюсь, пишете вы лучше, чем говорите. Не будет ли
бестактным спросить, что же вы пишете?
— Криминальные рассказы. Я имею в виду…
— Я уловил основную мысль.
Дон Басилио одарил меня непередаваемым взглядом. Если бы я
признался, что мастерю из свежего навоза фигурки для вертепа, это явно
воодушевило бы его намного больше. Он снова вздохнул и пожал плечами:
— Видаль говорит, что вы ничего. Будто бы выделяетесь
на общем фоне. Правда, при отсутствии конкуренции в наших пенатах, не
приходится лезть из кожи вон. Но если Видаль так говорит…
Педро Видаль являлся золотым пером «Голоса индустрии». Он
вел еженедельную колонку происшествий — только ее и можно было читать из всего
выпуска. Видаль также написал примерно с дюжину умеренно популярных авантюрных
романов о разбойниках из Раваля, заводивших альковные интрижки с дамами из
высшего света. Видаль носил безупречные шелковые костюмы, начищенные до блеска
итальянские мокасины и напоминал внешностью и манерами театрального героя-любовника
с тщательно уложенными белокурыми волосами, щеточкой усов и непринужденной и
благодушной улыбкой человека, живущего в полном согласии с собой и миром. Он
происходил из семьи «индейцев» — эмигрантов, сделавших огромное состояние в
Америке на торговле сахаром. По возвращении они отхватили лакомый кусок,
поучаствовав в электрификации города. Отец Видаля, патриарх клана, выступал
одним из крупнейших акционеров нашей газеты, и дон Педро приходил в редакцию
как в игорный зал, чтобы развеять скуку, ибо необходимости работать у него не
было никогда. Его нисколько не беспокоило, что издание теряло деньги столь же
неудержимо, как неудержимо вытекало масло из новых автомобилей, появившихся на
улицах Барселоны. Насытившись дворянскими титулами, семья Видаль увлекалась
теперь коллекционированием лавок и участков под застройку размером с небольшое
княжество в Энсанче.
Педро Видаль был первым, кому я показал наброски своих
рассказов. Я сочинил их, когда был еще мальчишкой и подносил в редакции кофе и
папиросы. У Видаля всегда находилась минутка-другая, чтобы прочитать мою
писанину и дать дельный совет. Со временем я сделался его помощником, и он
доверял мне перепечатывать свои тексты. Он сам завел разговор о том, что, если
я желаю испытать судьбу на литературном поприще, он охотно меня поддержит и
поспособствует первым шагам. Верный слову, он бросил меня теперь в лапы дона
Басилио, цербера газеты.
— Видаль — романтик. Он до сих пор верит во все эти
мифы, глубоко чуждые испанскому менталитету, вроде меритократии
[2]
или необходимости давать шанс достойным, а не тем, кто нагрел себе местечко.
Конечно, с его богатством можно себе позволить смотреть на мир сквозь розовые
очки. Если бы у меня была сотая доля тех дуро, которые ему некуда девать, я бы
писал сонеты, и птички слетались бы со всех сторон и ели у меня из рук,
очарованные моей добротой и ангельской кротостью.
— Сеньор Видаль — великий человек, — возразил я.
— И даже более. Он святой, ибо он целыми неделями не
давал мне покоя, рассказывая, какой талантливый и трудолюбивый мальчик работает
у нас в редакции на посылках, хоть у вас и вид форменного заморыша. Видаль
знает, что в глубине души я человек мягкий и уступчивый. Кроме того, он мне
посулил в подарок ящик гаванских сигар, если я предоставлю вам шанс. А слову
Видаля я верю так же крепко, как и тому, что Моисей спустился с горы со
скрижалями в руках, осененный светом истины, открытой ему небожителем. Короче,
в честь Рождества, а главное, чтобы наш друг слегка угомонился, я предлагаю вам
попытать счастья, как полагается настоящим героям — всем ветрам назло.
