Летописец сердито ткнул гусиным пером в медную чернильницу и вновь склонился над пергаментом.
«Более же всего, — выводил он, стиснув зубы, — дивился царь Берендей живописанию красот земных. Бывало, что и сам, взявши кисть, садился на позолоченный стулец да писал на теремных столбах красками турьи ноги, простецами за коровьи почитаемые. С народом был ласков, челобитьица от обиженных принимал сам, на бояр сие не возлагая. И за добродетели его подарило светлое и тресветлое солнышко царя нашего батюшку предолгим веком».
Летописец крякнул и, не стерпев, полез под стол за сулеею доброго вина. Предстояло самое сложное.
«На излете светлых дней своих, — все медленнее выводил он, спрятав винцо и обмахнув усишки, — весьма огорчен был царь раздорами…»
Подумав, взял ножичек, выскоблил слово «раздорами», вписал «неурядицами».
«…неурядицами сыновей своих, учинивших лютую сечу на речке Сволочи…»
Ой, нет… Про сечу лучше не надо. Битву-то на речке Сволочи Столпосвят со Всеволоком, не поделивши царства, учинили уже после Берендеевой кончины, причем о кончине той ни народу не сказали, ни в свитки не велели вносить… Летописец убрал упоминание о сече и в тоске погрыз перо. Вот ведь закавыка-то!.. Как же время-то обозначить?.. Помер месяц назад, а курган над ним лишь вчера воздвигли… А, ладно!..
«На излете светлых дней своих узрел государь в небе грозное знамение, усобицы предвещавшее. Удрученный, взошел он в свою опочивальню, и се отлетела душа его в Правь. На радость… — Тут летописца прошибла испарина. Снова сличил расстояние до теплынского и до сволочанского берегов, поджал губы, клюнул пером в чернильницу и решительно закончил: — На радость тем, коим предстоящая смута была на выгоду.»
* * *
В те самые дни возникло на Мизгирь-озере еще одно видение. И, хотя выглядело оно столь же дивно, как два солнышка в небе или, скажем, плывущие с верховьев бревна, но причина его была на сей раз более или менее ясна. На смутно зримом сволочанском берегу тучею клубился работный люд. Ежели не лгали ясны глазыньки, вбивали там в превеликом множестве сваи и спешно громоздили каменный причал. Такая заваривалась суматоха, что поглядишь — да и руки врозь!..
Встревоженные теплынцы вот уже который день только об этом и перешептывались. Толковали с уха на ухо, а слышно было с угла на угол. Гудом гудела рыночная площадь. В самом деле, на кой ляд мог понадобиться сволочанам причал на Мизгирь-озере, да еще и каменный? Ежели мыслят они перехватить у теплынцев торговлю с варягами, то она давно уж перехвачена. Речка-то Варяжка, из Мизгирь-озера изливающаяся, только по сволочанской земле и течет. А с греками торговлишку так и так не переймешь, хоть строй причал, хоть не строй… В одном все были согласны: опять этот Всеволок, стяжательством прославленный, затевает какие-то козни.
— Пода-айте, люди добрые, увечному воину, кровушку за вас проливавшему на речке Сволочи… — уныло да жалостливо выводил слободской нищий Телешко. — Плечико пронизано, головушка испроломлена…
Подавали мало и не потому, что Телешка в тот день на речке Сволочи заведомо не было, да и быть не могло, а так — по скудости да по художеству своему.
Возле мучного ряда, ныне сплошь занятого варягами, звенели и ныли струны слепого гусляра Бачилы. Надрывая сердца, пел гусляр о роковом поединке преклонного годами воеводы Полкана Удатого с дерзким сволочанским богатырем Ахтаком:
— Копьями столкнулись — копья извернулись… Саблями махнулись — сабли выщербились…
Старый дед Пихто Твердятич остановился послушать. Короткую нищенскую клюку он сменил на высокий приличный возрасту посох, и, хотя припадал на ножку по-прежнему, однако делал это теперь степенно, с важностью.
Потосковав о внуке, заступившем когда-то путь бесчисленной вражьей рати, а сейчас неведомо где обретающемся, положил дед, кряхтя, перед гусляром оббитую берендейку и похромал дальше.
Бирючи на торгу не появлялись. Царские-то, понятно, отошли к Всеволоку, а своих Столпосвят, видать, еще не назначил. Но, стоило об этом старому Пихто Твердятичу подумать, как над толпой воздвиглась шапка на высоком шесте, и чья-то луженая глотка играючи перекрыла людской гомон:
— Слушайте-послушайте, слободские теплынцы, люди княжьи, люди государевы!..
Перепутать с каким-либо другим этот зычный, не к месту взревывающий голос было просто невозможно. И все же народ перед тем, как заворчать утробно и двинуться на протяжный сей вопль, подсучивая рукава да перехватывая посподручнее дреколье, опешил и заморгал. Конечно, Шумок всем и каждому известен был своим бесстрашием, но чтобы взять и вот так охально и срамно передразнить крик бирюча, оглашающего указ! Да еще и шапку вздеть на шест!.. Заворчали, двинулись, подсучивая да перехватывая, и налетели вдруг на окаменелые спины тех, кто стоял поближе.
Вспрянули на цыпочки, протянули шеи… Да солнышко ты наше тресветлое! Что ж это такое деется-то?.. В толпе, бросив пальцы на сабельные рукояти, надменно деревянели рылами пятеро суровых храбров из княжьей дружины, а меж ними узрел изумленный люд благообразно одетого Шумка с шестом в правой руке и свитком пергамента в левой.
— Ведомо стало, — заходился Шумок, — что сволочанский князь Всеволок, пыша на нас злобой, вновь умышляет навести полки свои на теплынскую землю, ради чего повелел сложить с варяжской помощью на Мизгирь-озере превеликую пристань для переправы на сей берег. А вам бы, теплынцам, верным княжьей власти, быть по сему случаю при оружии и зорко следить, не учинит ли враг копания или иные шкодливые лукавства…
И впрямь как подлинный бирюч, уронил шапку с шеста и победно огляделся, нахлобучив. Народ моргал да покряхтывал. Дивно, ох, дивно… Перво-наперво, с пристанью… От великого ума, что ли, взбрело сволочанскому князю Всеволоку ладить переправу через Мизгирь-озеро, когда можно отступить вверх по Сволочи перекликов на двадцать — и вброд ее! Там куры пеши ходят… А первей того — чудо чудное! Шумок-то, а?.. Это что ж теперь, и пальцем его не тронь?..
— Ты… это… — недоверчиво молвил наконец Плоскыня. — Бирючом, что ли, теперь?..
Шумок задорно высморкался.
— А вот пожаловал меня, подлого, князюшка! — объявил он с небрежной лихостью. — За службу верную…
Ну тут и вовсе усомнились. Какая еще служба? Горло драть да народ смущать?.. Вот ведь времена пошли! Докуку — в волхвы, Шумка — в бирючи…
— Так ты… что теперь?.. — все еще недоумевал Плоскыня. — Указы будешь оглашать?..
— Хочешь, еще зачту? — с готовностью предложил Шумок.
— А ну!..
Шумок немедленно вскинулся на цыпочки.
— Слушайте-послушайте, государевы люди, государеву волю! — грянул он. — Идите в красные ворота на широкий боярский двор! Вереи точены, столбы золочены! С широкого двора в новы сени, на часты ступени, в дубовые двери! Выдает боярин Блуд Чадович племянницу свою Ш-ш… — Тут Шумок выпучил глаза и, удавив горлом этот странный змеиный шип, взвил голос звонче прежнего: — …племянницу свою Забаву Путятичну за гостя греческого Сергея Евгеньевича! Просим всех о десятый день на почестен пир, на веселое похмелье!..
