При этих словах мужики встрепенулись и недоверчиво друг на друга искосырились. Старый дед Пихто Твердятич крякнул и неодобрительно покачал головой. Раньше-то, видать, боярышни держали себя построже…
— А Докука-то! — звенел Шумок, уже вскидываясь на цыпочки. — Нет, говорит! Секи буйну голову по самы плечи — не могу! Дал зарок к женскому полу на шаг не подступать. Быть мне, окаянному, волхвом и никем больше… С тем, говорит, из-под земли вышел!..
Вокруг закашляли, загмыкали с сомнением, зашевелились.
— Эка! Понес! — сердито молвил Брусило. — Ни конному не догнать, ни крылатому… Докука — да чтоб такой зарок?..
— Стерегите кур — лиса покаялась, — пробурчал Плоскыня и осекся, приужаснувшись. — Так это что ж выходит, берендеи? Это выходит, теперь баб к капищу и близко не подпусти?..
Все так и обмерли, глядя на Плоскыню отверстыми ртами. Отмерев, загомонили:
— Знамо, не пущать!..
— Да? Не пущать?.. А уследишь?
— Да лукавой бабы и в ступе пестом не утолочь!..
— Тихо вы! — вопил Шумок. — Брусило! Зажмурь кадык!.. Зажмурь, говорю!.. Досказать дайте!..
Кое-как угомонились.
— Бабам теперь на капище и вовсе ходу нет! — передохнув, торжествующе объявил Шумок. — Сам Докука распорядился… Так-то вот, теплынцы…
Изумленная тишина залегла над зеленогорбой весенней улочкой. Одни лишь пташки чивикали. Потом в отдалении послышались какие-то всхлипы и причитания. Мужики оглянулись и узрели бредущую со стороны околицы Купаву. Шла, как кривое колесо, и все утирала слезыньки то одним, то другим рукавом.
— А ты говоришь: не пущать… — уел кто-то. — С капища идет, не иначе…
Плоскыня грозно натопырил брови, нагнул широкую головушку и косолапо двинулся навстречу жене.
— Где была? — спросил он и, встретив ответный взгляд исподлобья, взревел: — Да ты не гляди на меня комом, гляди россыпью!.. А ну сказывай, где была! У Докуки?..
Купава всплеснула узорно шитыми рукавами.
— По… по-со-хом прогнал… — простонала она и, зарыдав, упала на выпуклую Плоскынину грудь.
Тот стоял и только тупо взмаргивал. Все прочие — тоже.
* * *
Это зимой Ярилину Дорогу издалека различишь, а теперь по весне расплылась она, заповедная, растворилась в общей зелени. Были, правда, выставлены по обочинам ее межевые камни, но реденько, неприметно. Даже и не поймешь: по простой ли еще земле тянешь ты под уздцы взмыленную от натуги лошадку или уже по священной, ни разу не тронутой колесом.
Жертву на капище принято было доставлять на волокушах, хотя обычая такого волхвы не устанавливали — даже, напротив, не однажды советовали берендеям пользоваться телегами, особливо летом. Оно и везти легче, и колесо опять же солнышку милее, поскольку круглое. Но народ-то ведь у нас известно какой: ежели что втемяшит в башку — колом не выбьешь… А что везти легче — это волхвы, конечно, не подумавши… Будь у нас дороги поровнее — другое дело, а по таким ухабам да колдобинам — все колеса, почитай, поизломаешь…
С грузом резных идольцев на этот раз отрядили тех же Брусилу с Плоскыней, наказав им присмотреться к новому кудеснику и все потом передать доподлинно. А то многих сомнение брало: Докуку — и вдруг в волхвы… Дивно…
Вышли затемно. Пока доволоклись до заповедных мест, над синеватыми Кудыкиными горами встало розовое зарево и вскоре прянуло в небо нечетное счастливое солнышко.
— Слышь, Плоскыня… — всполошился вдруг Брусило. — Ну-ка глянь! Вроде еще кто-то шастает…
И впрямь: в переклике от слобожан по травянистой изровна-бугроватой землице бродил некий приземистый кривоногий храбр, ведя за собой в поводу рослую чубарую лошадку. То и дело останавливался и, нагнувшись, вроде бы обнюхивал пригорки. Клад искал, что ли?..
— Ну да, клад!.. — возмутился Брусило, когда Плоскыня спроста поделился с ним нехитрой этой мыслью. — Еще чего придумал! На Ярилиной-то Дороге!.. Может, зарок дал и тоже берендейки везет на капище?..
Всмотрелись попристальней. Да нет, не к капищу направлялся неведомый храбр — просто бродил. Да и к седлу не было вроде ничего приторочено…
— Эва! — изумился Плоскыня. — Да это же Ахтак из дружины сволочанской!..
Богатырь как раз поднял голову. Все точно: рылом — желт, глазки — косеньки, нос — пяткой…
— Эй, Ахтак!.. — осерчав крикнул Брусило, негораздо оглашая привычную к тишине заповедную землю. — Ты чего по Ярилиной Дороге расхаживаешь? Мало-мало дурной? Голова дыра вертеть, мозга лить?..
Ахтак повернул к ним башку, ощерился и выбранился, видать, по-своему. Однако ветерок веял в его сторону, и слобожане ничего не услышали. А и услышали бы — так не поняли…
— У, поганый!.. — гневно пробурлил Плоскыня. — Мало им всыпали тогда на речке Сволочи!.. Надо будет боярину пожалиться: ишь, гуляет себе по теплынской земле и страха не ведает… Взять бы его сейчас на рожон…
Однако связываться с дурным богатырем ни тому, ни другому не хотелось, да и капище уже было близехонько. Вскоре колья волокуш заскрежетали по плоским камням, и стало Брусиле с Плоскыней не до Ахтака…
Остановились, ошарашенно озираясь. Деревянные замшелые идолы явно несли на себе следы свежих увечий, причиненных, по всему видать, топором. У Старого Перуна, к примеру, было напрочь стесано мужское естество, а у Мокоши
— так даже и женское…
Тем часом отворилась дверь низкой избушки, и у слобожан вовсе дух перехватило. В серой суровой рубахе до пят, весь увешанный оберегами, с посохом в деснице, порог переступил Докука… Да полно, Докука ли?.. Власы и брада малость всклокочены, голова чуть откинута назад, глаза неистово пылают синими угольями…
Заробели берендеи, попятились. Вишь, какими из-под земли-то, оказывается, выходят…
А уж когда кудесник, размашисто ставя посох, приблизился и прожег взглядом до хребта с затылицею, почуяли оба в ногах некую хрупкость.
— Сколько раз сегодня ночью на жену посягал? — глуховатым подземным голосом вопросил кудесник Плоскыню.
Тот смешался. По правде сказать, Плоскыня уж и забыл, когда он посягал на жену.
— Н-ни разу… — вымолвил он, поморгав.
Взор кудесника обратился к Брусиле.
— А ты?
— Четырежды, — весь пожимаясь от неловкости, сознался тот.
Кудесника передернуло.
— Б-блудодей!.. — проскрежетал он, с ненавистью глядя на Брусилу. — За сей грех пожертвуешь еще три берендейки… Осильем блуд творили?
Слобожане облизнули губы, переглянулись.
— Не-ет… Разве что с умолвкой…
Кудесника перекривило пуще прежнего. Синие глаза его словно выцвели вмиг, стали подобны расплавленному олову. Грянула о камни железная пята посоха, высеклись, брызнули жирные искры.
