— Елена носит ребенка твоего брата.
Карл смеется. Надрывно и страшно.
— Салим, Салим... Если уж я узнал правду о тебе, неужели ее судьба осталась для меня тайной? Вопрос в другом: кто она ТЕБЕ?
Вопрос в глазах Елены.
— Ты знаешь.
— Черт возьми, — Карл устало опускает плечи. — Знаю. Как я тебе завидую, Салим, кто бы...
Герцог внезапно выгибается дугой, глаза стекленеют, руки теряют оружие... Вскрикивает Елена, отскакивает в сторону. Окровавленная рубашка.
Карл беззвучно валится вперед. В спине — загнанный по рукоять стилет. Позади герцога — рослая и широкоплечая фигура.
Салим прыгает и ловит Елену у самого пола.
— Я его по-нашему, по-простому, — говорит Голос, наклоняясь и выдергивая нож из тела. — В печень. И кричать не может, и руками дергать... Вот так.
Сад. Взметаются в небо яблони, зеленой волной накрывая скамьи, горожан, сидящих на скамьях, стайки детей, играющих в прятки — солнце над всем этим и июльская дневная неспешность. Зной.
— Вы с ним очень похожи. Ты и Вальмир. — звук ее голоса утоляет жажду лучше, чем родниковая вода. — Та же честь, несгибаемое достоинство, то же упрямство...
Смешок. Салим чувствует, как нежные пальцы перебирают его волосы, теребят ухо, проводят по виску.
— У-у... Медвежонок наш совсем седой!
— Я не медвежонок, — с притворной обидой говорит он. — И не седой. Я светло-русый.
Елена смеется, дергает его за ухо.
— Ага! Упрямый, — она вздыхает, пристраивается у него на плече. — Оба вы упрямые. Скажи, он всегда был такой?
— Упрямый? Всегда.
— Да нет же! Ты никогда не чувствовал в нем... некую хрупкость?
Он задумывается.
— Нет... и да. Но это не было слабостью.
Мимо пробегают двое пацанов, крича и размахивая руками. Охрана — неприметные молодцы в серых плащах — провожает их взглядами.
— Глупые вы, мужчины. Все меряете с петушиного насеста. Сильный, слабый... Не это главное. Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого... Что с тобой?
Усилием воли он разжимает ладонь, отпускает фибулу. На ладони — четкий отпечаток: круг с ясно различимой ломаной линией посередине. С одной стороны линия заканчивается подобием острия...
— Первое слово дороже второго! — звучит вдалеке детский голос.
— Салим? Что это?
— Память о брате. Мертвом брате.
— Судья просит у вас аудиенции.
— Какой судья?
Корявые корни вросшего в землю исполина...
— Молодой.
— Ты сделаешь так, как мы договорились, — взгляд судьи впивается в него, словно нож в тело жертвы. — Тогда твой брат будет жить. Я воспитаю его честным человеком... Или не я. Но он будет жить. Остальное зависит от судьбы. Над ней я не властен.
— Все к лучшему, — размышляет он вслух. Покой, отливающие медью канделябры, сквозняки, уютные, словно старые сапоги. Дрожащие отсветы.
— Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья... За тебя! — он поднимает кубок. — За тебя, братишка! За тебя, старый герцог — пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь — надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель... За тебя, Вальмир — твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, — Салим смотрит в потолок. — Надеюсь, ты все же там...
Через пару часов в дверь постучит слуга...
«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю».
Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого...
Но иногда и он сам — не может.
ХМУРОЕ СТЕКЛО
Вперед! руби! коли! Упали... Плеснуло поле мертвецами -
Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла.
Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла — боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии — её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей... Идеально ровный строй, чёткий шаг — и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки — идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!
Дым стелется над полем...
Люди — словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная — поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность...
Левой, левой, левой!
Держать строй!
Левой!
Стой!
Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!
Аркебузу с плеча... приклад в землю, руку к бедру...
Два!
Шомпол в ствол, вверх-вниз... на четыре счёта: раз-два-три-четыре...
Три!
Теперь порох... пыж пошёл... шомполом раз-два... Быстрее, быстрее... мы успеем, должны успеть, мы — лучшие... мы — Коричневые Камзолы...
Четыре!
Пулю из-за щеки — в ствол, шомполом раз-два... и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас... точно также — на счёт — кладёт пулю в ствол... Руки дрожат.
Пять!
Ключ — в замок. На пять оборотов... Раз-два-три... пять... насыпать порох на полку... Пороховница в руках выписывает зигзаги... чёрные крупинки летят на землю... падают, падают, падают...
Все. Наконец-то. Можно стрелять.
Шесть!
Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится...
Целимся... ах, дьявол...
Гремит залп.
В упор.
По нам.
Ах, дьявол... падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами — распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка... чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза... Где моя аркебуза?
Мама!
Падаю, падаю, падаю...
Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним — четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.
Целься!
Огонь!
Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение — на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг — и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.
