— Что за цель?
— Жить. Просто жить.
— И что?
— А жить оказалось непросто.
* * *
— Вы ее любили?
— Не знаю, — в глазах Следователя клубится туман, желтовато-серый, мокрый, одно прикосновение которого заставляет вздрогнуть. Болото, хлябь... Ничто под ногами, нечто за туманом. — Не знаю. Просто... без нее мир стал каким-то плоским... Нет объема. Чертова проекция на плоскость, масштаб два к одному... Что вы на меня так смотрите?
Кнежинский покачал головой. Ничего.
— Я ведь тоже был человеком, — неожиданно признался Прокуратор, наклоняясь вперед. Острый профиль опасно навис над Рославом. — Неплохим. Не-плохим. Не...
— Хорошим, — сказал Кнежинский.
— Заткнись, — скулы свело от злости, верхняя губа поползла вверх, обнажая зубы. Прокуратор сам понимал, что выглядит со стороны жутко и, как минимум, не в себе, но справится с лицом не мог. Щека дергалась.
— Сука рваная! — слова шли с запинкой, вперемежку с рычанием. — Что ты обо мне знаешь?! Урр-рою!
* * *
— Почему вы возитесь со мной? — спросил Рослав, садясь и зажимая ладонью рассечённую бровь. Пальцы окрасились кровью.
Следователь молча смотрел на него сверху вниз. Совершенно белое лицо, мёртвые глаза.
— Вам плохо? — забеспокоился Рослав, делая попытку встать.
— Сиди, — свистящим шепотом приказал Следователь. Он понял, что ещё немного, и сам убьёт придурка. Своими руками…
Убьёт, чтобы спасти.
Вдох. Выдох. Вдох, выдох... Расслабиться...
* * *
— Помянем! — они подняли рюмки и, не чокаясь, выпили. Без лишних слов было ясно, кого поминали эти двое: палач и предатель.
— Я, пожалуй, пойду. — Вутич аккуратно поставил пустую рюмку на стол и поднялся. — Ты понимаешь... Дела.
— Ещё увидимся. — сказал Следователь. Оба усмехнулись. Гойко неуверенно протянул руку.
— Не стоит. — Следователь остался недвижен. Рука зависла в воздухе.
— Да, — сказал Вутич, убирая руку. — Ты прав — это уже фарс. Двое врагов пожимают руки над могилой третьего, которого уморили общими усилиями. Так бывает только у Шекспира.
— Куда нам до классиков...
* * *
«Прости, дорогая, но я терпеть не могу веревки. Возможно, это пошло — стреляться, но...»
Вспышка.
Темнота.
...я всегда и все решал сам.
ХОМЯКИ МЕСЯЦА
Сержант лежит на кровати лицом вниз. Простыня белая и закрыта полиэтиленом. Предполагается, что мысли сержанта далеки от эротических — хотя нечто фрейдистское в том, как здоровенный мужик навалился на беззащитную кровать, все-таки есть. Одной рукой сержант обнимает матрас, другая свисает до пола. Пальцы напоминают сосиски с вышедшим сроком хранения. Ногти длинные, как у женщины, но нуждаются в маникюре. Над сержантом вьются мухи. Это, по всей видимости, означает, что сержанту удалось подцепить некую смертельную форму триппера.
Стоило бы поговорить об опасности внебрачных связей.
Стоило бы открыть дверь и сказать «добрый день, сержант».
Вместо этого я отрываюсь от стекла и иду варить кашу себе и Бобу.
4.1.6. При переносе сосудов с горячей жидкостью следует пользоваться полотенцем, сосуд при этом необходимо держать обеими руками: одной за дно, а другой за горловину.
Я снимаю поддон с газовой горелки и несу в кабинет. За мной, как хвост за кометой, тянется шлейф из запахов гречки и шоколада.
Ногой подцепляю дверь. Оттираю ее плечом, потом бедром, напоследок ягодицей и захожу внутрь. Пересекаю комнату и ставлю поддон на стол. Хвост догоняет комету — я стою, окутанный витаминизированными парами.
Над столом — самодельный плакат. Заголовок нарисован зеленым фломастером, улыбающиеся рожицы — красным и синим. Ниже булавками закреплены два полароидных снимка. На одном я, хмурый и невыспавшийся. На другом — Боб, похожий на развеселого сельского панка.
Фотографии подписаны. Александр Постоногов, 30 лет и «С любовью, Боб», соответственно.
Заголовок на плакате гласит «Хомяки месяца».
Стоило бы спросить «что не так в этих фотографиях?»
Стоило бы добавить туда сержанта.
Я накладываю себе в тарелку и начинаю есть, а поддон убираю в сторону, чтобы каша остыла.
Боб не любит горячее.
На полу стоит системный блок. Красно-черные провода распластались, как перерезанные вены.
Я закидываю ноги на бывший компьютер доктора Ремизова и отправляю в рот гречку с шоколадным вкусом. Доктор Ремизов очень любил «Несквик». Почти так же, как любят его маленькие дети.
Я запиваю обжигающую кашу холодной водой из кружки с надписью «Дорогому папе!». С кружки на меня смотрят мальчик и девочка. Девочка в голубом (цвета кислорода) платье и улыбается. Мальчик как будто только что отснялся для нашего плаката
Кружка досталась мне по наследству.
Впрочем, как и компьютер, кабинет, шесть комнат, туалет и подсобка. Все, кроме большой лаборатории. Это собственность Боба.
И есть нечто, принадлежащее нам обоим.
2.17. Вместо расстановки нескольких термостатов в бактериологических лабораториях целесообразно оборудовать термальную комнату в изолированном темном помещении, включающую термальную камеру (площадь 7-8 кв.м) и предбоксник (3-4 кв.м).
Одна из комнат обита теплоизоляционным материалом. В ней сухо и тепло. Ее легко мыть и убирать.
В эту комнату я перетащил два больших тела и примерно сорок маленьких. У этой комнаты много достоинств. А главное, она герметично закрывается.
Стоило бы сказать «не думайте о геноциде».
Не надо.
* * *
Я создаю вселенную из пластиковых банок «Несквик» и рулонов туалетной бумаги.
Передо мной на полу — схема внутренних помещений базы. Указаны лифты, входы-выходы и стрелки — куда бежать. Это план эвакуации в случае пожара. Указан этаж — «уровень 3а».
Лучше всего по этому плану искать туалеты. Унитаз и раковина видны, словно их наносили, пользуясь высокоточной съемкой с военного спутника.
Справа от меня — ровное гудение. Пламя синее, потому что это газовая горелка.
Я держу ножницы над огнем, потом начинаю резать желтый пластик. Он плавится и воняет. Кролик с наклейки, сообщающей, что напиток полон витаминов, улыбается. Хотя должен кричать от боли.
Я думаю про семью Боба.
Про синюю цифру «36» у него на спине.
