Глядя на маркиза, сэр Джошуа медленно закончил:
– И лишь когда я вернулся в Лондон, я узнал, что ваш отец имеет намерение распродать уникальные сокровища, которые собирались многими поколениями.
– Вы можете себе представить, что тогда чувствовали мы, – с горечью вздохнул маркиз.
– Вы возненавидели меня, узнав, что я покупаю ваши семейные реликвии, – улыбнулся сэр Джошуа. – Что вам не было известно, так это то, что я убедил вашего отца, с которым нас познакомили в клубе, продавать все, с чем он будет вынужден или решит расстаться, мне.
– Я этого не знал, – заметил маркиз.
– Я бы не решился довериться вам, потому что вы были очень молоды, – сказал сэр Джошуа. – Я понимал, как будет задета ваша гордость. Но, вы уж простите меня за откровенность, у вашего отца гордости было гораздо меньше. Когда ему были нужны деньги, я ссужал их ему! И лишь когда он стыдился просить еще и принимал решение что-либо продать, я просил его продавать мне, а не сторонним лицам.
– Мы вам чрезвычайно обязаны, – пробормотал обескураженный маркиз.
– Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанным, – возразил сэр Джошуа. – Я тогда думал и о вас. Красоту никому не дано купить, и никто не может заплатить за нее истинную цену. Когда в день вашей свадьбы эта коллекция вернется к вам на законных основаниях, воспринимайте это не столько как подарок лично вам, а тем поколениям, что придут после вас – вашим детям, внукам, – и их внукам, которые будут любить и беречь Мерлинкур, как любил его я, хоть и был в нем чужаком.
Голос сэра Джошуа звучал взволнованно, и маркиз нашел это обстоятельство странно трогательным.
Еще раз окинув взглядом комнату, он торопливо вышел, не дожидаясь сэра Джошуа, и, не говоря ни слова, проследовал в библиотеку.
Там, когда сэр Джошуа вернулся следом за маркизом, Алексис протянул ему руку.
– Для меня большая честь, сэр Джошуа, что две наши семьи породнятся.
– Я мог бы сказать вам то же самое, – ответил сэр Джошуа, – но вместо этого я попрошу вас только об одном – будьте добры к Лукреции.
– Я буду относиться к ней с уважением, которое подобает оказывать ей как моей супруге, – заверил маркиз.
Ответ был сдержан, однако маркиз был не в силах пообещать большего. Сэр Джошуа казался удовлетворенным.
На обратном пути, когда маркиз следовал в своем экипаже по дороге, ведущей в Мерлинкур, он думал о сэре Джошуа с теплотой, которой определенно не было в его душе несколькими часами ранее.
Будущий тесть, вне всякого сомнения, ему понравился. И он чувствовал в душе глубокую признательность, которой он никогда прежде в себе не замечал.
Потом его мысли обратились к Лукреции, и он почувствовал смятение и тревогу за свое будущее.
Сэр Джошуа ему понравился, а вот его дочь?..
– Господи, ну что у меня может быть общего с восемнадцатилетней девицей? – вопрошал он себя.
Маркиз не сомневался, что поступает правильно – у него просто не было выбора, его охватывало глубокое уныние при мысли о браке с юной наивной девицей, какой бы очаровательной она ни оказалась.
Он вспомнил всех женщин, которых знал, – они были либо его ровесницами, либо чуть моложе. К чему лукавить – он понимал: сколько бы он ни убеждал себя в том, что женитьба была единственным разрешением проблемы с Джереми Руки, он предпочел бы ее избежать.
Даже разговаривая с сэром Джошуа, маркиз чувствовал, что тень Джереми маячит за его спиной. Ни сэр Джереми, ни маркиз ни разу не упомянули его имени, и вопрос, почему это маркиз вдруг надумал делать предложение Лукреции, не затрагивался.
Но, несомненно, они оба знали, что́ и почему осталось невысказанным. Сэр Джошуа прекрасно понимал мотивы решения маркиза, и оба приняли его как самый разумный выход из затруднительного положения.
Маркиз повернул своих лошадей на дорогу к Мерлинкуру. Особняк был великолепен: предвечернее солнце освещало окна, которые сияли, будто драгоценные камни на фоне серых стен.
«Сэр Джошуа прав! Это самое красивое место в мире!» – подумал маркиз и сказал себе, что Мерлинкур стоит любой жертвы, даже если за него придется отдать свою свободу.
Однако, хотя он искренне так думал, мысли о браке и о приготовлениях к нему были ему отвратительны.
Алексис не мог представить себя человеком, связавшим свою судьбу с молоденькой девушкой, которую он никогда не видел, с которой у него не было общих интересов, с девушкой, которая при всей ее возможной привлекательности не может сравниться с его матерью.
– Я этого не сделаю! – в голос воскликнул маркиз.
И осекся на полуслове, вспомнив, что сзади сидит его грум.
По озеру величественно плавали лебеди, горделиво подняв свои головы и изогнув шеи, их отражения серебрились в воде.
Красотой и изяществом они напомнили маркизу женщин, которых он знал. Несравненную грацию герцогини Девонширской, входившей в комнату в сверкающей тиаре, венчавшей наподобие короны ее белокурую голову, он так и не смог забыть.
Великолепная Джорджина Девоншир! А теперь ему придется делить свое время с темноволосой девчонкой по имени Лукреция!
А Эстер! Он подумал об Эстер, и перед мысленным взором возникло ее прекрасное тело, томно возлежавшее на голубом шелковом одеяле, обнаженное и соблазнительное.
Эстер, с ее алыми жадными губами, руками, простертыми к нему, телом, на каждое движение которого он откликался всем своим существом!
Маркиз почувствовал внезапное острое желание оказаться рядом с ней, тесно прижимать ее к себе, ощущать нарастание их взаимной страсти, неодолимой и волнующе-экзотичной. Страсть столь захватывающую, что она была способна заставить его забыть обо всем.
Эстер! Он желал ее!
Маркиз остановил фаэтон перед парадным входом.
– Смени лошадей, – приказал он груму. – Я сейчас же еду в Лондон.
Поднявшись по ступеням, он вошел в большой зал Мерлинкура.
– Мне нужна Эстер, – сказал он вслух, – и сегодня я не буду думать ни о ком другом!
Глава 4
Лукреция услышала звук подъезжающей кареты.
Она почувствовала, что губы у нее пересохли, сердце отчаянно забилось в груди. Это был момент, которого она так ждала! Именно ради него она упорно работала над собой, трудилась до слез, до изнеможения!
Она убедилась в том, что Айвор Одровски перфекционист. Он не желал довольствоваться тем, что не было идеально, и не терпел посредственности.
Иногда она почти ненавидела его, потому что он заставлял ее улучшать то, что, как она чувствовала, усовершенствовать было уже невозможно.
