— Не может быть, — сказала я, выпив нервных лекарств, —
этого просто не может быть.
Видимо, мой муж знал толк в лекарствах, потому что капли
подействовали. Я пришла в себя и полезла под антикварный диван. Никакой крови
там не было, хотя дело так и не дошло до влажной уборки — труп помешал, он
выпал из шкафа.
Я метнулась в прихожую и (не чудо ли!) обнаружила свои
шлепанцы, о пропаже которых так подробно жаловалась Ганусе. Поход в ванную
увенчался полным провалом. Мой халат, в отсутствие которого так долго не могла
поверить Гануся, лежал на своем обычном месте: между стиральной машиной и полочкой
для белья.
— Что все это значит? — добила меня резонным вопросом
Гануся.
Она не смирилась с потерей моей лисьей шубы, кожаной юбки и
французских сапог и кипела негодованием:
— Где твой труп, черт побери?! Или его мне найди, или тебя
пришибу и потащу голой в парк на скамейку!
Угроза серьезная для любого, кто знает мою Ганусю.
— Сама ничего не пойму, — растерянно лепетала я. — Делает
этот труп все что хочет, не считаясь ни с чьими интересами.
— Да-а, куколка, плохи твои дела, — прозрела Гануся, с болью
вглядываясь в мое лицо. — Это все одиночество. От него у кого хочешь крыша
поедет.
— Окстись, — подпрыгнула я, — только вчера развелась и, кабы
не труп, была бы довольна. А может, и счастлива.
— Но труп появляется и исчезает, а это значит, что крыша
твоя слегка съезжает. Надо решительно менять твою жизнь. Куколка, у тебя
психическое расстройство, и я знаю причину.
— Ну? — содрогаясь, спросила я.
— У женщин так бывает от воздержания, — сокровенно поведала
мне Гануся.
Я вздохнула, признаюсь, с большим облегчением, вздохнула и
сообщила:
— Это не про меня. Вчера перед разводом имела прощание с
мужем. Он так поразил меня, что я опять завела разговор о мире. Но он ни в
какую.
— Почему?
— Сказал, что ему надоела моя нищенская зарплата. Он нашел
приличную женщину, которая даст ему то, чего он достоин: бирюзовый «Майбах» и
годовой абонемент в гольф-клуб на Канарах.
— Кошмар! — ужаснулась Гануся и давай мне внушать:
— У тебя счастья не будет до тех пор, пока ты кормишь
альфонсов. Нельзя быть добрячкой такой. Ты буквально все всем раздаешь. Вот
скажи, зачем ты, дурища, обещала мне шубу, юбку и сапоги? Я и без шубы обязана
лучшей подруге помочь. А как ты одариваешь мужчин, просто тошно смотреть! И еще
потом всех убеждаешь, что это они одарили тебя.
— Не правда, — пискнула я, но Гануся прикрикнула:
— Лучше молчи! Будто не знаю, что квартира тебе досталась от
покойных родителей, картину ты намалевала сама и жутко себе польстила, а
сделать ремонт помогала тебе бабуля на свои похоронные. И пашешь ты как толпа
пап Карл за растрату, а потом еще врешь, что квартира — труд коллективный.
Я разрыдалась. Да, вру иногда от стыда и боли, но разве
можно так безжалостно разоблачать меня, разнесчастную?
— Не реви, а лучше берись за ум! — приказала Гануся.
— Легко тебе говорить. Ты красивая, — сквозь слезы
прохлопала я.
— Ты, куколка, тоже не хуже. Ну, е-мое! Ты же красавица!
Могла бы мужчинами руководить, а не ползать перед ними на брюхе. Да еще и
скрываешь это перед подругами. Как ты врешь! Иной раз как начнешь хвастать
своими победами, я готова сгореть со стыда. Знаю, тебе Нинусик советует. Она
как психолог уверена, что хвастовством ты повысишь самооценку. Но видела бы ты
себя, когда врешь. У тебя же крупным шрифтом на лбу написано: НЕ ВЕРЬТЕ! Я
ОТПЕТЫЙ УРОД!
— Не правда, — хлюпнула я. — Я никогда не хвастаю и не вру.
— Ну е-мое! — возмутилась Гануся. — Не ты ли хвалила свой
труп?
— Вот именно, я лишь тогда хороша, когда уже труп, а живая
похожа на серую мышь, пока не накрашусь. Мужья думают, что женятся на
красавице, а утром находят в своей постели тусклую блеклую моль.
— Прекрати! — рассердилась Гануся. — Я тоже, когда умоюсь,
не так хороша, как до этого, но мои мужчины мирятся с метаморфозой. И твои
мириться должны. Все, пора ставить жизнь твою непутевую на колеса! Этим займусь
я сама, а то трупы уже ей мерещатся! Ну, е-мое, до чего себя довела! Вот что,
не хнычь, есть у меня на примете один милый парнишка…
Я не имела бы ничего против парнишки, когда бы не опыт,
кстати, очень плачевный: как только Гануся начинает ставить мою жизнь на
колеса, жизнь эта сразу слетает с колес. А у меня и без этого масса проблем.
Хватит с меня быстрорастворимого трупа.
Если к трупу примкнет и милый парниша — боюсь, что не
выдержу.
Все это в сдержанной форме я объяснила Ганусе, сладострастно
охающей и ползающей по таджикскому ковру. Я-то объяснила, но ей было не до
меня.
— Разве можно тебе верить? — проводя рукой по пышному ворсу,
гневно вопросила она и без всякого перехода пришла в восторг:
— Ну е-мое! Боже, какой ковер! Словно новый! Ни пятнышка! А
пахнет-то как! Зашибись! Фиалка? Нет, роза. Или лилия? — гадала она, поводя
носом перед ковром.
Я наклонилась и тоже понюхала:
— Да, приятные запахи.
Гануся воспряла духом.
— Я бы на твоем месте, чтобы загладить свою вину, продала
мне этот ковер, и дело с концом, — заключила она и спросила:
— Зря, что ли, я готова была с трупом связаться?
— Прости, но ковер я продать не могу. Он мне дорог как
память о моей милой свекрови, — начала было я, но Гануся свирепо меня перебила:
— Ну е-мое, снова врешь! Не потому ли ты бледная, как
поганка, что свекрови всю кровь сдала? Вурдалаки, е-мое, отдыхают там, где
присосалась твоя свекровь! Ха, эта упыриха тебе подарила ковер! И ты эту дрянь,
этот ее подарочек, пожалела для лучшей подруги? Которая, между прочим, за тебя
и в воду, и даже в огонь! И трупы готова таскать!
Мне стало стыдно.
— Хорошо, — пискнула я. — Считай, что ковер уже твой.
— Ну, е-мое! — взревела Гануся. — Образец ты беспомощности!
А все потому, что с головы до ног напичкана принципами и связана по рукам и
ногам моралью. Не можешь и шагу без них ступить. Хуже всего, что ты и меня
время от времени всем этим дерьмом заражаешь. Нельзя жить по совести, надо жить
по уму.
— Я по уму и живу, — сообщила я шепотом.
— Значит, нет у тебя ума! Вот зачем ты хотела мне подарить
дорогущий ковер?
Запнувшись, Гануся махнула рукой и простила меня:
