Олаф даже отпрянул:
– Это я!
В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь
дрожал, зубы лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала побелели. Медленно
безумие ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:
– Когда-нибудь я тебя убью.
Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало
ясно, что он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на нем не больше, чем на
кузнечике.
– Я не Ярополк, – сказал Олаф сочувствующе. –
Боги, что тебе только довелось пережить, чтобы стать таким… Влад, я нащупал,
кажется. Тут одна сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как
только перед ним не стелется, пытаясь заинтересовать…
В голосе викинга было столько вражды, что Владимир ощутил,
как на смену ночному страху приходит смех.
– И ты сразу возненавидел? Еще бы!
В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и
через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и
собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.
– Не то, – сказал Олаф раздраженно, – у него
денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает,
платки цветные.
– Ну-ну, – поддразнил Владимир, – ты на свое
жалованье и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.
Олаф отмахнулся зло:
– Я не о том. Да, я возненавидел, а потому
присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие
торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела
идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает!
– Потому и дело хорошо, – хмыкнул Владимир, –
что цену не ломит. Покупают у него, а не у других.
– Не то.
– А что?
– Те тоже снизили цены до края. Еще чуть, и будут
продавать в убыток. А он продает ниже!
Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как у
гончего пса, что уловил едва слышный запах зайца. Олаф показал белые зубы,
довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка.
– Живет не по средствам? – спросил Владимир.
– Как пить дать! Такие пиры закатывает!
Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно:
– Пиры, чтобы общаться с другими, заводить дружбу. У
веселого и беспечного друзей всегда больше. Вон у тебя половина Царьграда почти
родня… На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок всучить, девку нужную
подложить. А на это золотишка надо немало…
Олаф сказал солидно, чувствуя, что надо соблюсти какую-то
объективность:
– Но торгует он в самом деле. Уже лет десять, как его
дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только
товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля
привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или
хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а
деньги оставляет на пропой и такое всякое…
Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир
кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже
вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное,
а заартачься купец, остался бы без головы.
– Спасибо, – сказал он с чувством. –
Возможно, ты сберег мою шкуру.
– Думаю, ненадолго, – отмахнулся Олаф. – Ты
пойдешь к нему?
– Сегодня же.
– Я с тобой.
– Олаф, это может быть опасно…
Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не
как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на
умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился, как льдинка на солнце.
Голубые глаза потемнели.
– Я пошел собираться?
– А ты свободен?
– Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех
обозвал его отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем
для самого императора.
Олаф вернулся хохочущий. Владимир, сжавшийся как зверь перед
прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его
когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.
– Стряслось что?
– Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды
попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь
на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог
все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей
манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам
отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов!
Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах,
Вепрь мечется по берегу и орет, орет… Тут как раз посреди реки один взмахивает
дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа
красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот
без сапог!
Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в
животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов.
– Отпустил?
– Да, но велел опять по возвращении явиться к нему.
Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!
Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо
отшатнулся от кучи тряпья:
– Все твое богатство?
– Теперь и твое, – бросил Владимир. –
Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах?
– Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье…
Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но
пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не
богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только
доспехи, но и оружие.
– Все предусмотрел, – ворчал Олаф. – Боги
Асгарда, как ты живешь?
– Погоди, – буркнул Владимир. – Еще не все.
Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил
припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как
хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже
половинка лица стала черной, он не выдержал:
– С дерева грохнулся? Что творишь?
– Куда идем, там меня признают быстро.
– Но… с твоей-то рожей прикидываться эфиопом!
Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа
друга стала темно-оливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как
нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов.
– А говорить по-ихнему можешь? – съязвил он.
