— Нет, — отчетливо вымолвил он. — Нет!
— Но почему? — с недоумением всплеснула руками я. — Ведь вам же… — Я не осмелилась сказать «это будет на руку». — Ведь всем от этого будет только лучше, спокойнее.
Я отказывалась понимать, что происходит. Хладнокровный, знающий, чего хочет, и умеющий любой ценой добиваться своего, Голубчик совсем не тянул на роль альтруиста, растроганного встречей былых любовников и решившего гордо самоустраниться, дабы не мешать им обрести потерянное счастье.
— Алена, — неожиданно спросил Анатолий Маркович, — знаете, чего я больше всего не терплю в жизни?
Я замотала головой.
— Больше всего я не терплю бесполезных пустых сожалений! Жалоб, что все могло бы сложиться иначе, глупой беспочвенной ностальгии. Всей этой экзистенциальной чуши, тоски по утраченному, страха перед будущим, сетований на жестокую судьбу. Я предпочитаю, чтобы человек выступал хозяином своей судьбы сам, принимал осознанные решения, обладая полной информацией и учитывая все факторы. Тогда всем этим излюбленным интеллигентским метаниям не останется места.
В лице его, в глазах, обычно кажущихся полусонными, спрятанными под тяжелыми веками, вдруг зажегся какой-то темный огонь, пугающий, сумасшедший азарт. Должно быть, вот так он выглядел, когда садился за карточный стол, готовый выиграть миллионы или выложить на стол все, что имеет.
— Меньше всего мне хочется играть роль слепого орудия судьбы, — продолжал он. — ни у кого поперек дороги становится я не стану. Но с этого чертова теплохода теперь никто не сойдет. Эту партию мы доиграем до конца. Я сказал!
14
А пароходик наш меж тем катился и катился дальше к югу. Уже миновали Казань и Самару, прохладная весна средней полосы России сменилась удушливой влажной жарой. Сочная свежая зелень, укутывавшая берега еще недавно, уступила место желтоватой, дышащей зноем степи. В грудь ударял горячий душный ветер.
Путешественнички повыползали на палубу. Тетки развалили сырые, бледные после зимы телеса в шезлонгах, казалось, жир сейчас так и зашкварчит на солнце. Мужички с пузатыми пивными кружками расположились под полотняными тентами. За столиками то и дело образовывались компании увлеченно шлепающих картами по столешнице любителей покера и преферанса. Отпускная идиллия класса люкс.
Никому и дела не было до нашей теплой компании узников комфортабельной плавучей тюрьмы, в которой каждого терзали собственные бесы.
Анатолий Маркович, режиссер всего этого спектакля, оставался непоколебимо спокойным. Только выражение гранитного лица становилось день ото дня все мрачнее. Выдержке его я мучительно завидовала. Он держался со Стефанией как ни в чем не бывало: не задавал наводящих вопросов, не допытывался, где она была, не отслеживал ее передвижения по кораблю. Был, как всегда, ровно любезен, остроумен и ненавязчив. Как ему удавалось не выпускать наружу весь компот из ревности, недоверия, нетерпения и ярости, который должен, по моим представлениям, кипеть у него внутри, для меня оставалось загадкой.
Второй же претендент на сердце примадонны осунулся, исхудал, лицо, и без того болезненное, сделалось еще бледнее, коньячные с прозеленью глаза обвело черным. Но вот что странно — от этого он как будто бы сделался моложе, еще сильнее стал походить на утонченного аристократа, бедного и благородного рыцаря. Гневные переливы меццо-сопрано из соседнего номера слегка поутихли. Наверно, Натали, почуяв опасность, решила сменить тактику и удерживать своего никчемного супруга лаской, нежностью и вниманием. Стоило Евгению объявить, что ему хочется подышать свежим воздухом, она немедленно выражала желание сопровождать его, чего в начале поездки за ней никак не наблюдалось. Он же стоически выносил эти ее притязания, хотя вид имел раздраженный и нетерпеливый. Так и шарил глазами по палубе в надежде увидеть свою принцессу Грезу. Крепко, должно быть, пристукнуло его любимым драматургическим конфликтом — борьбой чувства и долга. На одной чаше весов — жена, с которой сто лет вместе, столько всего прожито и пережито, на другой — давняя, мучительная, вытянувшая всю душу и все-таки не вычеркнутая из сердца любовь. Ему нелегко, должно быть, смотреть ей в глаза после того, что он сделал когда-то с нею, и еще труднее выдерживать взгляд законной супруги, двадцать лет тащившей его, неприспособленного к жизни мечтателя, на своей широкой рабочей спине. Что же, таков излюбленный жребий всех желчных и втайне самовлюбленных неудачников — подличать и мучиться, изводить себя раскаянием и подличать снова.
Стефанию тоже ежедневно тянуло на прогулку. Только вот вместо того чтобы фланировать по палубе, синьора забивалась куда-нибудь в угол, то укрывалась за выступом, то пряталась в тени расставленных вдоль перил мохнатых пальм в кадках и оттуда вела наблюдение. Высмотрев же Евгения, вспыхивала и отворачивалась.
Я стала уже не рада тому, что начала раскапывать всю эту историю, что нашла в саквояже черную клеенчатую тетрадь, полезла с расспросами к Голубчику. Как легко было поначалу презирать и ненавидеть чванливую старую грымзу! Теперь же зачем-то, против моей собственной воли, просыпалось сочувствие, сопереживание. Я смотрела на нее и видела молодую женщину с удивительно живыми, быстрыми и горячими черными глазами, капризную и великодушную, вспыльчивую и порывистую, и завораживающе талантливую. Она так не похожа на меня — избалованная, порой излишне откровенная, своенравная, и все-таки отчего-то мне близки и понятны ее переживания. Каково ей сейчас, лощеной, успешной, вытравившей из души все гнетущие воспоминания, оказаться вдруг запертой в одной клетке с людьми, бывшими когда-то самыми близкими и так беззастенчиво предавшими ее. Чего в ней больше — злобы, ненависти, стремления отомстить или любви, милосердия и прощения?
Ах, Анатолий Маркович, и не страшно вам стравливать этих троих? Тут ведь чистый Шекспир наклевывается!
Да и мне стала уже тесна роль глумливого и равнодушного стороннего наблюдателя. Меня саму закрутило и понесло неизвестно куда.
Этот проклятый мальчишка, что он сделал со мной, зачем вскружил мою всегда холодную, трезвую и расчетливую голову? Глаза его, медовые, с изумрудными искрами, высокие резкие скулы, россыпь едва заметных веснушек на крыльях носа, отливающие медью кудри, плечи, ключицы, запястья, пальцы, впалый живот… Я словно для того только и существую на свете, чтобы прикасаться к нему, ласкать и целовать, и умирать каждый раз, когда он дотрагивается до меня, и рождаться заново с хриплым стоном.
Я едва выдерживаю свою роль немногословного и скромного личного секретаря на глазах у его матери — какая удача, что и ее скрутило чувствами, иначе она раскрыла бы нашу кое-как сработанную конспирацию в два счета. Корабельная команда уже, должно быть, не рискует лишний раз соваться в отдаленные отсеки теплохода, чтобы снова не наткнуться где-нибудь на наши сплетенные, спутанные тела. В багажном отделении, в тесноте прачечной, в гардеробной для персонала… Чудо еще, что мой опасный поклонник Ванька-Лепила ни разу не набрел на нас, хотя и продолжает неизменно подкарауливать меня вечерами на палубе. Наши бессонные глаза сияют, наши запекшиеся губы расцветают улыбкой, стоит нам лишь соприкоснуться кончиками пальцев. Мы мечемся по кораблю, две ополоумевшие сомнамбулы.
