Сверху ложится тень, закрывая меня от горячих лучей. Ласковые ладони исчезают, вместо них на спину падают холодные капли. Вздрагиваю. Он опускается рядом, прижимается боком, мокрый, соленый. И кажется, что кожа моя сейчас зашипит. Наклоняется ко мне, завитки влажных волос щекочут шею:
— Что она опять здесь трется? — шепчет. — Шагу без нее ступить нельзя, везде суется.
Тяну лениво, не открывая глаз:
— Пусть трется. От нее невозможно отвязаться, ты же знаешь.
Влажные губы касаются моей скулы. Удивительно — казалось, солнце раскалило меня до предела, а вдруг делается еще жарче.
— Может, она извращенка? Ей что, нравится смотреть?
Извиваюсь под его ладонями, целую впадину под ключицей. Соленая кожа щиплет потрескавшиеся от солнца губы. Мы движемся синхронно, слаженно, как пара танцоров, чувствуем друг друга с полувзгляда — годами отлаженное взаимопонимание. Но странно — от этого не становится скучно или пресно, наоборот…
— Да плюнь ты на нее, — шепчу, задыхаясь, — не обращай внимания.
— Или она влюблена в тебя, а? Прилипла, как тень.
— Вот именно, тень. Ее нет, забудь про нее.
— Первый отпуск за столько лет, и тот…
— Помолчи, — закрываю ему рот поцелуем.
— Вода… Парное молоко! — раздается над нами Ее бодрый голос.
Он, чертыхнувшись, отпускает меня. Я переворачиваюсь на спину, выразительно смотрю на Нее из-под ладони. Но Она словно не замечает, стоит надо мной, довольная, белая, пухлая, вытирает волосы полотенцем. Спрашивает вдруг с лукавым смехом:
— Слушай, а этот-то твой, ну картежник, не знаю, как там его фамилия, не объявлялся? Ты ж боялась, как бы он не вызнал, в каком ты санатории, да не нагрянул…
Ну что за идиотка! Если бы взглядом и правда можно было испепелить, от нее бы сейчас горстка пепла осталась.
— Что еще за картежник? — Он мрачнеет.
— Да как же. Есть там один, бессменный почитатель таланта, — как ни в чем не бывало, беспечно отвечает она. — Влюбился в нашу красавицу до безумия, всю гримерку вениками завалил. Говорят, красавец, я его сама-то не видела, правда. А она тебе не рассказывала, что ли?
Он отстраняется от меня, садится на лежаке, обхватив руками колени, смотрит в сторону. Я подаюсь к нему ближе, обнимаю за плечи, шепчу:
— Это все шутки, наш местный юмор. А он… У меня с ним и не было ничего. И вообще он женат.
Он обрывает раздраженно:
— Все ясно. Не пойму только, чего ты оправдываешься. — Дергает плечом, сбрасывая мои руки, поднимается на ноги. — Я за мороженым. Кому брать?
— Мне возьми, — отзываюсь.
— И не думай! — встревает Она. — Вдруг ангина? Побереги связки!
— А тебе, значит, можно? — огрызаюсь я.
— Я не солистка Большого театра, милая, — напоминает она. — В хоре несколько сотен человек. Ну слягу я, так мне замену найдут. А тебе нельзя!
— Ваше здоровье, Владимир Ильич, принадлежит революции, — мрачно изрекает он. — Она права. Побереги связки, примадонна!
Он уходит. Откинувшись на лежаке, я вижу, как Он движется вдоль бирюзовой кромки моря. Солнечные лучи рассыпаются в воде бриллиантовыми брызгами. Темная, мужественная и гибкая фигура на фоне слепящей синевы. Он движется быстро, пружинисто, под бронзовой кожей играют мускулы. Боже мой, да ведь Он самый красивый мужчина на свете! Вот так бы лежать рядом с Ним вечно на горячих камнях, и чтобы солнце золотило ресницы, а ступни омывала прохладная морская вода. И никого и ничего мне больше было бы не надо. Да… Если бы не Москва, не театр, не роли… Встречи, гастроли, парижские и лондонские набережные, утренние круассаны где-нибудь в «Георге Ритце», вечерние коктейли на площади Сан-Марко… Какой простой и счастливой могла бы быть жизнь…
— Извини, я, кажется, опять что-то не то ляпнула?
Она смотрит на меня, невинно моргая своими широко расставленными белесыми глазами. Я качаю головой и беззлобно цежу сквозь зубы:
— Я тебя когда-нибудь просто убью. Тяжелым тупым предметом!
Санаторий был закрытый, можно сказать, шикарный для тех лет. Темный, к самому морю спускающийся парк с высокими свечками кипарисов, мохнатыми толстоногими пальмами, островками бамбукового частокола. По парку раскиданы светлые, невидимые друг для друга корпуса и отдельные двухкомнатные домики с плетеными креслами на узких террасах. Чуть выше, у выхода из парка, располагалось приземистое пузатое здание столовой, а дальше — пропускной пункт со строгими неподкупными дежурными.
Проходя через ворота, Женя помахал пропуском очередному усатому караульному в мятой форменной рубашке и заспешил по каменной лестнице вниз, к их с женой персональному «бунгало». После ослепительного крымского полдня в домике показалось темно и душно, в комнате сладко пахло солнцезащитным кремом. Светлана в накинутой на плечи его белой рубашке сидела на столе, опершись спиной о стену. Ее тяжелые, тускло поблескивающие в полутьме волосы гладкой волной падали на плечи. Одна рука — черная от солнца и гибкая, словно рука выточенной из дерева африканской статуэтки, — прижимает к уху телефонную трубку, другая крутит за тонкую ножку бокал с белым крымским вином. Внизу, на пуфике, примостилась неизменная Тата, тихая, незаметная, непритязательная, незаменимая, всегда наготове — верный оруженосец. Бледной крупной ладонью сжимая Светланину тонкую щиколотку, она быстро покрывала ногти на ноге подруги темно-розовым лаком.
— Дмитрий Юрьевич, мне срочно нужен билет до Москвы, — говорила Света в трубку своим глубоким поставленным голосом. — Да, на сегодня. Что значит — нет? Должна же быть бронь! Дмитрий Юрьевич, вы меня удивляете…
Она возмущенно дернулась, едва не опрокинула ногой пузырек с лаком, Тата испуганно зашикала, удерживая ее за щиколотку.
— Вот и отлично! Пусть подвезут прямо в аэропорт, — приказала Светлана и швырнула телефонную трубку.
— Ты куда собралась? — нахмурился Женя.
— Ой, Женька! — радостно обернулась к нему жена. — Что сейчас расскажу.
Она отпихнула Тату, бросив на ходу: «Да подожди ты, потом!», подлетела к мужу и порывисто обхватила руками его шею.
— Представляешь, сейчас звонили из Москвы! Будут музыкальный фильм снимать по «Тоске», идут пробы на главную роль. Я сейчас же лечу пробоваться. Да что там пробоваться — я уверена, что утвердят меня… меня! Я же главный претендент на Тоску в Большом, с тех пор как Свибильская перестала петь эту партию.
Она отпустила мужа, закружилась по комнате, напевая заглавную арию из оперы, резко развернулась, волосы взлетели и мягко опустились на плечи. Женя без улыбки наблюдал за передвижениями Светланы.
