– Да! – ответила ей трубка веселым и молодым Любочкиным голоском. Вот тоже странная такая особенность – годы уходят, делая людей старыми и некрасивыми, а голоса их никак меняться не хотят…
– Любочка, здравствуй, это Оля…
– Олечка! Ну как ты? Я только утром о тебе вспоминала! А ты вот вдруг сама и звонишь… У вас там все в порядке? Помощь моя нужна? Помнишь, как мы с тобой договаривались? Как только понадобится моя помощь, ты мне сразу, прямо тут же звонишь!
– Ну что ж, Любочка… Вот и звоню…
– А что такое? – встревожилась на том конце провода Любочка, – Случилось что? С детьми что-то, да?
– Ой, Любочка, тут у нас такое, такое… Да все, все хорошо, ты не волнуйся только! А помощь твоя действительно мне очень нужна! Понимаешь, мне надо обязательно Василису с Петечкой к матери в Германию от себя спровадить…
И Ольга Андреевна, волнуясь и проглатывая концы слов, взахлеб начала выкладывать бывшей подруге хорошие свои новости: и про динамику свою долгожданную, и про приезд невестки своей Аллочки, которая – кто бы мог подумать! – не только рассказала немецкому мужу о наличии у нее двоих детей, но и уговорила его заняться их судьбой, то есть устроить эту их судьбу как можно более благополучно.
– Ой, как это замечательно, Олечка! – радовалась ее новостям Люба. – Как я за тебя рада! И за внуков твоих рада! Вот уж воистину, радость одна не приходит, как и беда тоже…
– Только вот за Василису я беспокоюсь, знаешь, – вздохнула тревожно Ольга Андреевна. – Она у нас девушка строптивая, с характером… Говорит, не поеду никуда, пока тебя на ноги не поставлю…
– Ну что ж, хорошая у тебя внучка, значит! Да ничего, мы ее уговорим. Когда, говоришь, Аллочка твоя приезжает?
– Завтра…
– Ну, а я сегодня приеду! Олечка, ты только не волнуйся, я обязательно с ней поговорю. Я постараюсь убедить ее, что она может вполне оставить тебя на мое попечение, и что мне это даже в радость будет. Так я приеду, Олечка?
– Приезжай, Любочка…
И Любочка действительно скоро приехала. И ждала Василису весь день, и весь вечер, да так и не дождалась. И Ольга Андреевна недоумевала – что же это, куда ж это они с Сашей подевались? И сколько же можно времени по магазинам ходить в поисках мужской куртки? Какой же Саша оказался строптивец в выборе одежды, однако… Так и пришлось им отложить разговор с Василисой на завтра. Но обе они твердо для себя решили – не отступятся от девчонки ни за что и спровадят-таки ее навстречу своему счастью…
Они гуляли уже довольно давно, но если бы кто еще догадался напомнить им, что на свете существует такое понятие, как время… И октябрьский день, как дорогой им подарок, выдался неожиданно теплым, сухим и солнечным, словно приглашал эту странную пару в свои объятия, приветливо и мудро им улыбался да игриво кидал под ноги золото листьев – нате, любуйтесь, наслаждайтесь, все равно ж пропадать этому добру с наступлением скорых уже холодов…
Наверное, только один такой день выпадает за целую осень, прозрачный, чистый и теплый, когда в воздухе так гармонично сочетаются эти запахи и цвета; когда по засыпанному листьями бульвару разливается тончайший аромат дыма от далекого костра, когда солнце светит не ярко, до рези в глазах, а снисходительно и ласково, и игриво-добродушно серебрит прозрачный воздух осенними паутинками, когда небо кажется таким близким, словно разрешает дотянуться до себя рукой, если захочешь. И душа твоя поет спокойную и счастливую песню, и говорить ничего не надо, чтобы не перебить да не испортить ее, не дай бог… И опять Саша поймал себя на мысли – это в который уже раз! – как в привычную его внутреннюю музыку совместного, слитого с природой бытия-праздника вплетается незнакомое ранее созвучие, странная такая нотка, своеобразная и звонкая, требующая выхода внутренней этой музыки в свет, в жизнь, к людям. Появилось даже ощущение, будто он долго, очень долго находится в некоем отпуске от постоянной своей потребности улетать-проваливаться куда-то в поисках сюжетов и красиво цепляющихся друг за друга слов и предложений, и жадно впитывает в себя огромными порциями реальную, трудную, – земную, в общем, жизнь, и будто это и не плохо совсем, а наоборот, очень даже хорошо и правильно…
20
И Марина в этот момент испытывала такое же реальное и земное чувство – чувство жалости к побитому, разукрашенному Сашиной рукой до сливовых синяков Сергунчику. Сидела напротив за покрытым белоснежной скатертью столиком, слушала его рассказ о высоком здоровенном ухажере проклятой Коняшки, ворвавшемся неожиданно в моечную и ни с того ни с сего на него, бедного Сергунчика, накинувшемся. Вид у него был действительно этой Марининой жалости вполне даже достойным: под обоими глазами, расплылись практически симметрично-правильно два внушительных кровоподтека, вдобавок на лбу и на щеке еще красовались трогательные крестики из белых полосочек лейкопластыря. Сергунчик эмоционально взмахивал ручками и громко возмущался такой вот человеческой неблагодарностью: он эту Коняшку, можно сказать, пригрел-пожалел за ее убогую некрасивость, на работу взял, даже денег ей предлагал в помощь, следуя просьбе уважаемой мадам Марины, и вот она, черная неблагодарность Коняшкина – и где она только хахаля такого здоровенного себе отыскала… О действиях своих игриво-шаловливых ручонок по отношению к этой самой Коняшке Сергунчик, конечно же, благоразумно промолчал – зачем ему выглядеть в таком некультурно-плебейском свете перед этой красивой и умной блондинкой, почти что английской леди. Она ж вон и чашечку с кофе как красивенько ко рту подносит, оттопырив мизинчик… Она ему так нравилась, Мариночка эта…
Марина слушала быстрый лепет Сергунчика и молчала загадочно. И удивлялась безмерно. Надо же, Саша – и вдруг подрался… По ее о нем представлению, такого необыкновенного события просто в принципе не могло случиться. Он, Саша Варягин, молчаливый пентюх с вечно затянутыми пленкой равнодушия глазами, – и вдруг подрался? Этого просто не может быть, и все. Потому что она, Марина, очень хорошо знает мужскую эту породу, потому что не могла, ну просто не могла она так ошибиться… Потому что таким, как Саша, неповоротливо-простодушным лентяям только хорошая плетка нужна в виде жены-спасительницы – пронырливой да по жизни неугомонной женщины. Даже Сергунчик казался ей в этом смысле мужиком более сложным – по крайней мере, человек вовсю к чему-то стремится, шевелится, кафе вон свое открыл… Надо попридержать его около себя на всякий случай – вдруг так и не удастся выцарапать из чужих рук своего квартирно-устроенного, равнодушно-покладистого, своего удобного такого Сашу. Хотя в удобствах его этих и приходится теперь очень, очень даже сомневаться – Сергунчиков побитый и жалкий вид говорил сам за себя…
– Ведь я же, Мариночка, и в самом деле денег ей хотел дать, триста долларов предлагал, как вы меня об этом и просили… – продолжал жаловаться на Василисину неблагодарность Сергунчик. – А она не взяла…
– Не взяла? Почему? – удивленно приподняла красиво оформленные брови Марина.
– Не знаю…
И снова она ничего не понимала. Как это – не взять, можно сказать, с неба свалившиеся деньги? Просто так свалившиеся, ни за что, в общем… Не бывает так. Не должно быть так. Странные какие люди… Нет, ничего она сегодня не понимала, решительно ничего. Марина даже вздрогнула немного внутри, испугавшись этого своего непонимания, и помрачнела безмятежно-уверенным красивым своим лицом. И, видимо, сильно помрачнела, потому как Сергунчик, наклонившись над столом и заглянув ей в глаза, спросил очень даже участливо:
