Глава 19
Воцарилось молчание.
Тусклый свет падал с потолка на стоящий метроном, на палку и на открытый портфель перед доктором Феллом. Бормоча что-то, доктор Фелл запихнул трубку в свой карман. Он снова потянулся к портфелю, но опять ничего из него не вынул.
– Если вы хотите документальных подтверждений… – начал он, – однако, поскольку Мэдж сама знала всю правду…
Величественно наклонившись вперед, доктор Фелл моргнул, глядя на Алана, затем на Камиллу, которая снова села, крепко сжав руки. Потом, поглядев на Янси Била, выпрямился.
– Мистер Бил! Я сожалею, что нанес вам столь грубый и прямой удар. Но это было необходимо, вы прежде всех должны были узнать об этом! Лучше вам услышать это здесь от меня, чем обнаружить при других обстоятельствах, возможно, еще более жестоких.
– Все в порядке, Великий Гоблин, – сказал Янси. – Все в порядке.
Он говорил так легко и спокойно, что Алан на мгновение задумался. Голова Янси была повернута в сторону. Внезапно, подобрав свои длинные ноги, он очень резко встал и направился к левой стороне учительского стола, мимо переносной школьной доски на мольберте, к маленькому пианино в углу. Казалось, он рассматривает саксофон, лежавший на крышке пианино. Потом, с лицом абсолютно спокойным, если не считать вертикальной морщинки, образовавшейся между бровей, он повернулся к доктору Феллу.
– Все в порядке, Великий. Гоблин! – повторил он. – Я слышу, что вы говорите, я понимаю, о чем вы говорите. Просто, похоже, это пока не много для меня значит, только и всего. Я все еще в шоке, конечно. Во всяком случае, – взорвался он, – какая разница, что именно думаю я? – Он посмотрел на Алана. – Вот ты, старина. Вся эта история с Мэдж, ты что-то подозревал?..
– Нет, ни на секунду! Но я теперь понимаю, почему капитан Эшкрофт назвал это крупной неприятностью.
– А ты, Камилла? Ты догадывалась?
Камилла уставилась на свои переплетенные пальцы.
– Нет, не догадывалась, хотя должна была бы. Мы все замечали нечто странное в их отношениях, но как же сильно мы ошибались! То, что мы рассматривали как «гипертрофированную заботу» о Мэдж, было всего лишь… о, это не важно!
– Вот и я говорю, милая: не важно. Я пытаюсь понять, что это. Боли нет никакой – пока нет, во всяком случае, – так что я просто хочу знать. Можете вы, наконец, расколоться и рассказать нам, Великий Гоблин? Что навело вас на эту мысль? Кто вас на это навел?
Доктор Фелл скосил глаза.
– Вначале, – ответил он, – это можно было назвать не больше чем атмосферой, предположениями, намеками: тем, что мисс Брюс описала как «нечто странное». Намек на эту странность туманно проявился, когда я первый раз познакомился с ними обоими в Голиафе, во время моей зимней лекционной поездки. Когда он призвал меня из Нью-Йорка и разговаривал со мной в своем кабинете днем в пятницу, ощущения какой-то странности усилились. Говорил ли он о ней, говорила ли она о нем – со мной ли или с кем-либо в разговорах, которые мне пересказывали, – все время чувствовалось, что отношения между отцом и дочерью гораздо более странные, чем я когда-либо встречал.
Нельзя было затронуть ни одну тему, чтобы каждый из них не начинал немедленно говорить о другом. Это было слишком, это было навязчиво! Они говорили не как отец с дочерью; они говорили как тайные любовники, имеющие свои причины для перебранки. Правда, предательские речи раздавались не настолько часто, чтобы привлечь всеобщее внимание. Их близость длилась уже полных десять лет; оба довольно хорошо научились играть свои роли.
– Да, – вскричала Камилла, – вот этого-то я и не могу пережить!
– Если это шокирует вас, мисс Брюс…
– Это меня, в общем-то, не шокирует, хотя не могу сказать, что мне это нравится. Такая разница в возрасте! Такие вещи случаются, мы знаем; долгое время, я полагаю, Мэдж, должно быть, была настолько благодарна ему, что на самом деле считала, что любит его. Но – десять лет вместе! Как они могли рассчитывать, что никто не узнает?
– Ответ, – сказал доктор Фелл, – заключается в том, что никто так и не узнал. Будьте скрытны, мадам и джентльмены, будьте скрытны, вот вам мой совет, и ваш самый строгий сосед будет принимать вас таким, каким вы хотите ему казаться.
С вашего позволения, однако, мы вернемся к фактам, которые могут быть установлены или доказаны.
В кабинете в пятницу Генри Мэйнард без колебаний излагал факты и называл даты. Мэдж, сказал он, родилась в Париже в 1938 году и была крещена в американской церкви на авеню Георга Пятого. Как я и подозревал, он привык пересказывать эти «факты»; он никогда не боялся, что кто-то поставит их под сомнение. Когда какая-то девушка известна всем как чья-то дочь и по крайней мере на людях ведет себя соответственно, кто станет задаваться вопросами или проводить дальнейшее расследование?
Несмотря на сомнения, возникшие в моей голове, я сам бы никогда не стал заниматься расследованием, если бы не одно случайное обстоятельство, которое выдало его. Когда я уходил, чтобы спуститься вниз по лестнице, он вручил мне дневник, в котором одна юная леди в 1867 году описывала смерть коммодора Мэйнарда на берегу. Забудьте на некоторое время об этом дневнике; он просто послал меня в погоню за вымышленным зайцем в ложном направлении по поводу методов убийства. Но наш добрый хозяин рассказал мне кое-что еще.
Направляясь из дома, чтобы посмотреть некие бейсбольные игры на дороге, я заглянул в библиотеку. Над камином, как мне сказали, висит портрет покойной миссис Генри Мэйнард, урожденной Кэтрин Уилкинсон из Атланты. Один взгляд на портрет вновь оживил мысли, все еще бродившие в этих хилых мозгах, когда вся наша компания возвратилась в дом и обнаружила, что из оружейной исчез томагавк, а потом удалилась в библиотеку для медитации.
Ну, я действительно медитировал; клянусь громом, медитировал! Стоя под портретом спиной к нему, я пытался поймать ускользающие воспоминания. Итак, у Генри Мэйнарда были голубые глаза. Возможно, вы заметили голубые глаза женщины на портрете. И вы не могли не заметить, что Мэдж Мэйнард, их предполагаемая дочь, имеет яркие, сияющие карие глаза.
Тогда, стоя под портретом, я нагнал мою ускользавшую память, нашел для нее имя и произнес одно слово. Мисс Брюс играла на рояле. Несомненно, мое произношение оставляет желать лучшего – я заплатил свой штраф непониманием. Все подумали…
– Да? – требовательно спросил Алан.
– Все подумали, что я сказал «Мендельсон», хотя для меня любая аллюзия к классической музыке столь же малохарактерна, как ссылка на высшую математику. Это следует подчеркнуть со всеми возможными смиреннейшими извинениям, но на самом деле я сказал «менделизм».
– Менделизм? – воскликнул Янси, словно отчаянно пытаясь вдохнуть воздух. – Кажется, для вас это что-то значит, Великий Гоблин, но я совсем ничего не понимаю. Что такое менделизм?
