– Мне бы на сеновал или еще куда…
– Потом, – отрезал человек. – Тебя сейчас желает
видеть наша светлая княгиня.
Залешанин спросил осторожно:
– Княгиня Огневица?
– Светлая княгиня, – поправил мужик строго. Залешанин
потупился, ибо назвать светлого князя просто князем – значит оскорбить,
ибо князь правит только своим племенем, а светлый – объединением племен, где у
каждого свой князь. – Меня зовут Черный Бук, я управитель княжеского
хозяйства. Отряхнись, смочи волосы, а то торчат как… не знаю у кого. Светлая
княгиня не любит!
И когда шли через двор, он чувствовал себя голым на
перекрестье десятков пар глаз. Терем приближался, вырастал, Залешанин
чувствовал его тяжесть. Если терем Владимира сложен из легкой сосны, то здесь
подбирали только матерые дубы – толстые и с неимоверно плотной древесиной,
не один топор затупили да выщербили. Тяжесть чувствуется всюду, словно бы сама
земля просела под неимоверным весом.
Он поднялся на крыльцо, новенькое и широкое, ни одна доска
не скрипнула, хоть таран роняй. Черный Бук толкнул дверь, двое стражей
отступили в тень, в сенях пахло травами, жареными орехами, медом.
– Ножи оставить здесь? – спросил Залешанин на всякий
случай.
Черный Бук отмахнулся:
– Не стоит. Если не так что скажешь или не так взглянешь, то
и бровью повести не успеешь…
На том конце сеней еще двое стражей загораживали дверь.
Черный Бук кивнул, оба отступили, дверь внезапно распахнулась, открыв
просторную палату, скромную и вроде бы нежилую. Черный Бук молча прошел к
лестнице, ведущей наверх, снова ни одна ступенька не скрипнула, тверже, чем как
из камня, даже поджечь такие непросто, сапоги Черного Бука мерно бухали по
ступеням, подошвы двойные из кожи вепря, прохвачены черной дратвой…
Внезапно взгляд Залешанина поднялся выше сапог, он ощутил,
что оба уже стоят в горнице, в щели окон-бойниц падают узкие, как лезвия мечей,
лучи солнца, а в дальнем конце за столом сидят люди. Над головами по всей стене
распяты медвежьи шкуры, явно сохраняя тепло, из оружия на стенах два-три
топора, четверка мечей, но простых, гридни вооружены лучше, явно здесь ценят
лишь за то, что их брали в руки прежние князья.
Залешанин на всякий случай поклонился в сторону стола,
голова не отломится. Глаза начали привыкать к полумраку, рассмотрел среди
мужчин молодую женщину. Одета как для похода или долгой ходьбы по лесу, поверх
одежды кольчуга из таких тонких колец, что стоит пару деревень, красные, как
пламя вечернего костра, волосы свободно падают на спину, только перехвачены
посередине зеленой лентой.
Женщина властным движением отпустила воевод. Залешанин не
мог оторвать взгляда от ее нечеловечески зеленых, как и положено колдунье,
глаз. Огромные, блестящие, как лесные озера, расширенные, брови вздернуты, нос
прям, лицо бледное, подбородок слегка выдвинут вперед, ею бы любоваться… если
бы не знать, что это и есть самая могучая из колдуний на землях Новой Руси.
Он вздрогнул, обнаружив, что княгиня-колдунья уже стоит
прямо перед ним, рассматривает с брезгливым интересом, словно диковинного жука,
коего раздавить каблуком просто, но пальцем потрогать боязно: вдруг щипнет
жвалами.
– Я чо? – пробормотал он торопливо. –
Я ж ничо!.. Только ехал мимо. Я не лазутчик.
Глаза княгини стали шире, а губы дрогнули в сдержанной
улыбке.
– Кто сказал, что ты лазутчик? С лазутчиком разговор
прост. За ноги да к вершинкам деревьев. Чтоб землю не поганить. А вороны
похоронят в своих утробах.
– Небо, – прошептал Залешанин. – Что значит в лесу
живете.
– В лесу, – подтвердила княгиня, – но даже в
лесу нам ведомо, что послал тебя Владимир, убийством брата своего захвативший
престол киевский… Значит, ты его человек.
Залешанин пробормотал:
– Если так уверены… а люди здесь, как погляжу, сурьезные, то
почему я еще жив? Даже супу дали. Правда, у нас собакам дают лучше…
Княгиня светло улыбнулась:
– Волхв отсоветовал. Не друг ты ему вовсе, говорит.
И не слуга. К тому же Владимир тебя замыслил убить, и ты это скоро
узнаешь… Что-то еще плел про особый нож, режет любую кольчугу из дамасской
стали, будто паутину… но дальше его видения совсем смутные. Только и сказал,
что узрел такой нож у тебя… Ну а кто носит такую кольчугу, я знаю.
– Какой нож, – ответил Залешанин затравленно. –
Палица при мне только. Да ложка за голенищем. А нож… Разве это нож?
– Ложка у тебя добрая, – согласилась княгиня. –
У нас половники мельче. Ладно, мы тебя… пожалуй… отпустим. Даже живым
отпустим… Пожалуй, даже не покалечим…
Она словно бы призадумалась над своей щедростью, колебалась,
а он подумал затравленно, что пакость какую-то учинят обязательно. Отпустят,
даже не покалечат, только в жабу обратят, а то и вовсе в червяка.
Княгиня оглянулась по сторонам, отошла от окна. Залешанин
сказал тупо:
– Воля твоя.
– Вот и ответствуй по моей воле, – сказала она строгим
голосом, но Залешанин, чья душа была на пределе, уловил оттенок не то
напряжения, не то страха, – я изволю знать… о верховном волхве Владимира!
Залешанин пробормотал:
– Я ж не волхв и даже не княжий дружинник… Что я могу о
нем знать?
Она кивнула:
– Знаю. Но ты видел его последним. Всего два дня тому.
– Ну, – пробормотал он, – зверь как зверь… Морда,
лапы… Ревет. До меда, знать, охоч. Или корову задрать хочет.
Ее глаза блеснули гневом.
– Шутить со мной вздумал?
Он отшатнулся, вскинул руки:
– Да рази посмею? Но я не знаю, что ты хочешь услышать!.. Он
волхв Владимира. Тот в нем души не чает… Видать, в детстве мечтал стать
поводырем медведя. Когда я их видел, они почти всегда были вместе…
– Он что-то советовал князю?
– Конечно!
– Что?
– Да рази я не сказал, – выкрикнул он, – если бы
слышал?
Она медленно кивнула, не сводя с него глаз:
– Понятно, князь без него ни шагу… Сам хитер как змея, в
Царьграде всяким коварностям обучился, но все равно без этого… ни ногой за
порог…
Залешанин воскликнул:
– Точно! Нашел с кем советоваться. Медведь, он и есть
медведь. Здоровый – это точно. Хату свернет, когда рассердится.
Она поморщилась:
– Он часто сердится?
– Ни разу не видел, – признался Залешанин. – Но
должон же как-то силу показывать? Я б не утерпел.
– Ты прост как дрозд, – сказала она презрительно. Веки
ее опустились, скрывая взгляд.
