– Мне очень жаль, – Супер потупился, очевидно, готовый взять на себя вину и Немзера, и Букера.
– Ну, хорошо, – смягчилась Постникова. – Вы культурная личность. Я решу ваши проблемы. Я создам для вас газету. Мы назовём её оригинально – «Суперская правда». Или «Вечерний Супер». Мы опубликуем каждое ваше слово.
– Какое слово? Я разве что-то сказал?
– Давайте договоримся. Все ваши слова пишу я. Вы только спасаете культуру. И платите мне скромное жалованье. Порядка тысячи долларов.
– В месяц?
– Лучше в неделю. Имейте в виду, вы спасаете культуру.
Её слова заглушил шум, подобный громыханью товарных вагонов. Демонстративный безумец Лёва Кельтский отодвинул стул с критикессой и загородил его собой, чтобы осчастливить Супера благой вестью:
– Я вас предсказал! – выкрикивал Кельтский. – Я предсказал!
– Юноша, за базар ответишь, – мрачно предупредил Супер. Не исключено, что ему послышалось: «Я вас заказал!»
Тем временем Кельтский извлёк из кармана зимних шорт сильно помятый журнал со своей повестью «Похвальный синдром» и предъявил Суперу:
– Вот. Страница 19, второй абзац сверху: «Всё шло хорошо. Мы шли за пивом. По первому каналу шёл супербоевик…» Заметили? Не просто боевик… Минуточку! Это ещё не всё! Буквально следующая глава, страница 26: «Супермаркет был уже открыт. Но там не принимали пустых бутылок…» Смотрите, здесь чёрным по белому: «уже открыт»! В сущности, я вас открыл.
– Не верьте ему, – вставила критикесса, выныривая из-под кельтского локтя. – Он всех дурит. Он пьёт отходы жизнедеятельности.
Кельтский, не умолкая, аккуратно въехал ей локтем в глаз.
– Кроме вас, я открыл уринотерапию, Высоцкого, Кастанеду и страну Финляндию…
– Вас тоже интересует жалованье? – предположил Супер.
– Меня устроит персональная стипендия.
К этому моменту светская беседа была уже невозможна, поскольку за столом начались форменные беспорядки. Силы ОМОНа в лице Постниковой стали причинять Лёве Кельтскому тяжкие телесные повреждения.
Захватив свои бокалы, мы с Супером эвакуировались к бару, где непьющий поэт упаивал чаем тоскующую Дашу Моргенштерн. Разговор, естественно, шёл о стихах.
– В том-то и беда, – горевала Даша, – что хорей здесь не совсем чистый и прозрачный, он уже в первом стихе лишён невинности и обезображен спондеем. А ведь мог быть чудный шестидольник!…
Наше появление вызвало у неё радость:
– О! Вот кто нам сейчас ответит… Как вы относитесь к скандинавским поэтам прошлого века? Только честно!
Саша Супер выдержал короткую паузу под фиалковым Дашиным взором и ответил как на духу:
– Я их просто обожаю.
– А кого именно? Кто самый любимый? – настаивала Даша.
Мне стало слегка не по себе. Даже спать расхотелось.
Супер медлил. Он казался растроганным.
– Понимаете, мне трудно выбрать кого-то одного. Их так много – каждый хорош по-своему. Допустим, Нильсен, Янссен, Нюландер… Разумеется, Линдрас. Эккман. Лильебьёрн. Да, чуть не забыл – Хендрикссон, Алафссон, Линдерберг…
– Потрясающе! – пролепетала Даша. – Где вы достали?…
– Простите. Я упустил из виду Ларсена. Он ведь сильно повлиял на тех, кто пришёл позже. Ну и, конечно, Абрахамсон. Но это уже старый состав.
– Я даже не слышала таких имён!
– Почти вся шведская сборная. Если хотите, могу перечислить норвежскую.
– Это уже несущественно… – неровно выдохнула Даша Моргенштерн. Она вдруг стала угрожающе красивой. Почти как Марина Корзова.
С той минуты она смотрела только на Супера. Влажно и трепетно. И с той минуты они вели себя поразительно слаженно. Не считая того, что, когда мы все вместе вернулись к столу и официант принёс горячее, Супер тотчас опрокинул грибной соус на Дашино дезабилье. До сих пор невозмутимый, он пришёл в ужас от того, что погубил дамский наряд.
– Ерунда, – успокоила Даша Моргенштерн, – ему уже почти триста лет.
Доели и допили наспех, потому что Суперу пришла в голову идея отвезти пострадавшую в лучший модный бутик и там переодеть.
– Ах, бросьте! Я люблю запах грибов. Он напоминает мне прогулки в Булонском лесу. Но если вам так уж не терпится меня куда-нибудь свезти, то поедемте в итальянскую прачечную!
Вечер в высшем свете закончился без видимых потерь.
Супер позвонил мне следующим утром, откровенно счастливый. Он даже сказал:
– Я теперь твой должник! Но, кстати, и ты – мой.
– Опять за рыбу деньги. Что там ещё?
– Ты вроде говорил про НЛО. Что, типа, можно к ним на борт попасть. А я тебя знаю – ты мужчина чисто конкретный. За базар отвечаешь.
Ревнивый бог случайностей
1
Минут за десять до моей гибели ко мне приблизился специальный агент Вадик Офицеров и сказал на ухо: «Игорь, я описялся. Только никому не говори!» Со стороны специального агента это был знак высшего доверия.
Если вам приходилось уже слышать о высадке первого человека на Венеру, об исчезновении чулок Люды Марченко и о результатах войны Алой и Белой розы, то это наших с Вадиком рук дело – мы этим занимались по-честному каждый день после «тихого часа». И в любом случае Вадик держал марку спецагента. Он, допустим, находил на земле пуговицу или окурок, смотрел в увеличительное стекло и проницательно сообщал: «Ну-ну». Мог ли я не восхищаться такой личностью?
Мне было неполных шесть лет, ему – шесть полных. В то утро, совсем не умея плавать, мы стояли по горло в реке, прыгали на месте, и он имел полное право описаться прямо в реку от радости. А через десять минут я погиб.
Излагаю вкратце хронику событий.
Две юные воспиталки ни свет ни заря пригоняют на пляж подготовительную группу детсада, дают команду «купаться!», а сами быстренько уходят заниматься личной жизнью, которая ждёт поблизости и пьёт пиво.
Дурея от счастья, мы толчёмся табунком посреди зелёной реки.
Река, совершенно безлюдная, занятая собой, уносится под мост, под уклон, куда-нибудь в заграничные страны. Девочки смеются и визжат как резаные. Спецагент сами знаете что. Вода на бегу толкается, подпинывает под коленки, вынимая галечное дно из-под ног.
Я только что взлетал спроста над уровнем восторга – и вдруг остаюсь один внутри огромного мутного изумруда. Там нет никого и нельзя дышать. Мне ещё смешно, я ещё пытаюсь нащупать гальку ногой. Но там даже нет верха и низа.
Проходят неописуемо долгие годы до того момента, как я нахожу себя в полном безразличии с открытыми глазами среди этой текучей зелени. Мне уже всё равно – всё одинаково зелено. Не двигаться даже приятно, когда тебя несёт и крутит, как ветку. Я вижу свою любимую младшую сестру, вечно сопливую хныкалку, мама заплетает ей косички. Наконец, я вижу сквозь воду чей-то белый купальник, худые белые ноги – они-то зачем здесь? – и с разлёта врезаюсь лицом в бедро воспиталки.
