И, возможно, каждый из нас действительно стоит ровно столько, сколько стоит то, что ему нужнее всего. Включая самые бесценные и хрупкие вещи, о которых говорят шёпотом наедине.
Плохой вкус
В опубликованных частных письмах Довлатова встречаю чудное признание: «Моя мать считает, что у меня плохой вкус. Может быть, это так и есть. Во всяком случае, я долгие годы подавляю в себе желание носить на пальце крупный недорогой перстень…» Тут лишь одно непонятно: почему «подавляю»? Ради чего?
Один мой близкий знакомец, наизусть цитирующий Райнера Мария Рильке, Ходасевича и Поля Валери, недавно сознался по телефону, что уже третий год безотрывно смотрит реалити-шоу «Дом-2». Спрашиваю, на всякий случай: «Зачем?» Он откровенно смущен. «Понимаешь, – говорит, – человеческая низость тоже имеет свою траекторию. Иногда полезно пронаблюдать».
Когда наше время называют эпохой гламура, подразумевают, в частности, что «глянец» пытается диктовать не только потребительские стандарты, но и общественную идеологию. Ещё бы он не пытался – при таком-то расчудесном вакууме! И спасибо ему за это. Природа, простите за трюизм, терпеть не может пустоты, любая пустота хочет быть немедленно заполненной. Особенно такая функциональная, как российская ментальность нулевых годов. Вот тут и становится ключевым понятие «вкус». Вкус постепенно, исподволь заменяет собой и житейский ум, и даже политические взгляды. Чтобы выбрать, например, голосовать ли за «Единую Россию» или за «Справедливую», много ума не надо. Но иметь вкус очень желательно, поскольку разница между двумя «россиями» исчезающе мала, и, чтобы ощутить эту разницу, надо лишь адекватно оценивать дозировки человеческой пошлости.
Так вот, «глянец», при почти нулевой конкуренции, балансируя на грани вульгарных провалов, пытается нас, неразумных, «строить» – и с переменным успехом дёргает струны, так сказать, вкусового самолюбия. Я бы, может, не стал вдаваться в тонкости глянцевого диктата, если бы иногда не испытывал на себе довольно жёсткую товарную сегрегацию.
Допустим, я привык носить дома свободные, широкие джинсы, которые не нуждаются в ремне, а имеют вшитую на поясе резинку. И вот, как добросовестный балбес, я отправляюсь по магазинам на поиски этих беспонтовых штанов. Вскоре мне дают понять, что отказ от гламурных понтов карается по законам рынка. Я обшариваю почти весь центр города и частично – прилегающие районы, но не обнаруживаю ничего, помимо высоких западных брендов вперемешку с восточными подделками. И те, и другие усердно изукрашены вышивкой, принтами, стразами, заклёпками, позументами, потёртостями, лохмотьями, а также демонстративными следами колотых, резанных и прочих огнестрельных повреждений. В общем, всё что угодно – кроме чистого непритязательного денима. Озверев от такого модного напора, я добираюсь до вещевой барахолки, до ее кавказско-азиатской резервации, где пожилой грузин (уже персона нон грата на сегодняшнем российском базаре) впустил меня в стрёмный закуток и я, разувшись на мятой газетке, обливаясь потом, примерил именно то, что искал. На мой вопрос о цене продавец таинственно пообещал: «Договоримся!», как будто мы затеяли хитрую экономическую аферу. Честно говоря, я уже готов был заплатить, как за брендовые стразы и дыры. Но этот хитрец взял втрое меньше, чем я трачу на скромный ужин в японском ресторане.
Если уж речь зашла о еде. В маленьком городе, где я родился и провел детство, самой заметной достопримечательностью были (и остаются) так называемые «старогородские» жареные пирожки с требухой. Их продавали с жестяных тележек, у которых выстраивались ажиотажные очереди. Эти пирожки пережили четырёх генсеков, демократизацию, гласность, и вертикаль власти они тоже наверняка переживут. Сейчас там даже появились пиратские тележки с имитациями под классику, но знающие люди умеют отличать. В большом городе, где я живу теперь, гораздо проще отыскать фуа-гра, икру летучей рыбы или кофе Luwak, чем банальные жареные пирожки хоть с чем. Приближаться к пахучим прилавкам с фастфудом, щедро замаранным кетчупами, как-то боязно, но я, тем не менее, приближаюсь – все равно не нахожу.
Спустя двадцать три года после своего провинциального пирожкового отрочества я оказываюсь на званом субботнем ужине в средневековом замке Готорнден, в сорока минутах езды от Эдинбурга. Этот замок – частное владение миллионерши Терезы Хайнц. Устроители ужина деликатно извещают гостей, что мы сидим за столом, за которым обедали королева Виктория и принц Альберт, когда посещали Готорнден. Прислуга уже разносит горячее, и мне вдруг в нос шибает роскошный, стыдный, плебейский аромат «старогородских» пирожков. Блюдо называется «хаггис» (не путать с маркой подгузников) – телячий рубец с жареными потрохами и специями. И можно не сомневаться, что Викторию с Альбертом здесь тоже потчевали этим национальным шотландским деликатесом, клянусь моими родимыми жестяными тележками! И я уже почти не удивляюсь тому, что мой первый литературный опыт, довольно наивный текст, где я, кроме всего прочего, угощаю читателя кошмарными ливерными продуктами из детства, уже переведен на три европейских языка, и не менее десятка вменяемых, искушённых, «глянцевых» персон прямо изъявили желание посетить неназываемое захолустье в целях дегустации.
Это я к тому, что, если тебя не устраивают господствующие тренды и чужие вкусы, ничего не остаётся, как вежливо продиктовать свои.
Государственный стыд
Украшался отборной собачиной
Египтян государственный стыд —
Мертвецов наделял всякой всячиной
И торчит пустячком пирамид…
Осип Мандельштам
Время действия – осень 2000 года. Место – Красная площадь, Москва.
После ночного перелёта Хитроу—Шереметьево «Трансаэро» любезно доставляет меня автобусом до метро «Охотный ряд». Ни свет ни заря – всё пока закрыто. До поезда у меня ещё часов пять свободных.
Не нахожу ничего лучше, чем пойти в Александровский сад, просто посидеть-покурить. Тихо и относительно чисто. Кремль опять же. «Утро красит нежным светом…»
Рядом на скамейке – девочка лет шестнадцати, такая маленькая Клара Лучко из сибирского посёлка, но в модной шляпке. Изо всех сил мечтает посмотреть Москву. Мама сказала – надо начинать с Мавзолея! «Как туда попасть? Не поможете?» Говорю абстрактно: «Разве это сложно?.. Часов в десять откроется». – «А сколько билет стоит? А Ленин там настоящий? А правда, что его скоро уберут?» И заглядывает в глаза – и я поневоле вхожу в роль этакого мавзолейного специалиста. В итоге соглашаюсь пойти с ней вместе. Как та сестра-наставница: «Я поведу тебя в музЭй…»
Ближе к десяти утра выдвигаемся в сторону площади. На повороте к Историческому музею нас тормозят два милиционера: «Сдайте сумки в камеру хранения». Это где-то в противоположном конце Александровского сада. Ладно, идём – куда торопиться? Пришли, сдали свои невеликие сумки, заплатив по двадцать-тридцать руб.
Идём назад по саду. Утро пока ещё красит… Вернулись к тому же повороту. Там поджидают решительные молодые люди с погонами: «Пройдите назад и обойдите сверху, вдоль Манежа». – «А что случилось?» – «Сейчас будет возложение депутатов к Вечному огню». Так и сказали. Начинаю тихо чертыхаться. Клара солидарно, как-то по-старушечьи вздыхает.
