В этом смысле я совсем другая: мне достаточно самой знать, на что я способна, меня это устраивает вполне. И нет никакой нужды показывать себя на публике.
В нашем возрасте большое счастье — не зависеть друг от друга полностью, с утра до ночи. У меня своя жизнь, у него — своя. Всё равно ещё каким-то образом друг другу интересны и нужны. У нас брак со временем превратился в дружбу. Это, на мой взгляд, идеальные отношения. Главное — друг друга не доставать.
Почему я ещё Валере благодарна? Он меня фактически спас от родителей, забрал. Когда мы поженились, я ему предлагала: поедем жить куда-нибудь на маяк! Чтобы от всех подальше.
Для меня остаться с родителями означало полное подчинение, папин диктат. Папа был царь и бог, меня мама так воспитывала: всё для мужчины. Я должна была находиться дома, когда он вернётся с работы… Сейчас я понимаю, что папа воспитывал меня как очень хорошую жену — но как бы для себя… Ревность дикая, безумная мужская ревность. Просто патологическая! И я всю жизнь жила между двух мужчин, между мужем и отцом.
Я мечтала быть литературным переводчиком, хотела заниматься языком. А по тем временам в пединституте был единственный в городе иняз.
Но 30 августа мама встала передо мной на колени и сказала: «Ради всего святого! Забери документы из пединститута. И перенеси их в университет. Он ближе к дому, и он престижнее. Ты такая отличница-красавица — и вдруг пединститут!» — «Хорошо, мама, встань, пожалуйста, с колен, я это сделаю». И всё. А там уже мне было абсолютно всё равно — я бы поступила на любой факультет. В результате у меня потом никогда не было любимой работы.
Мне запомнился фильм про одну молодую женщину, которая всю жизнь очень зависела от семьи, от своих родных. Беспокоилась, переживала за них. Заботилась и принимала их заботу, желала им всего самого счастливого. Но при этом не отказалась бы жить вдалеке от них, совсем одна где-нибудь в маленьком домике в Швейцарии.
И вот она рассуждает: если бы меня спросили, хотела бы я после смерти, на том свете, снова оказаться рядом с ними со всеми — с моими близкими людьми? Хотела бы?
И она не знает ответа. Не может сказать, что — да, хочу.
Ведь на самом деле так и есть (плачет).
Вот говорят: мы потом на небесах встретимся, встретимся — опять соберёмся и будем вместе…
Нет уж, лучше не надо! Нет.
Часть II
Вчера и всегда
История шестая
СЕМЬЯ УРОДОВ (1961 год)
Если кому-то ещё не расхотелось узнать, что такое любовь, то я сейчас скажу. Любовь — это мафиозный сговор: двое против всех. Такая маленькая сдвоенная крепость, кровосмесительный заговор двух тел и душ против остального мира. Почти все другие варианты любовных отношений — только попытки имитации, суррогатные альянсы, в которые вступают, чтобы спастись от одиночества, утолить похоть, корысть или какую-нибудь практическую нужду. Ну, или потому, что «так принято» среди людей.
Меня зовут Филиппа Рольф. Мне было 36 лет в том январе, когда я, слишком, пожалуй, заинтригованная и взволнованная будущей встречей, отправилась на юг Франции, в Ниццу ради светского чаепития и короткого знакомства с этой странной парочкой — с Боровом и его женой.
Сразу поясню, чтобы не было недоразумений. Это я сама за глаза, мысленно окрестила его Боровом. А потом и в глаза называла, но тоже мысленно, про себя.
Лет пять назад Боров опубликовал сенсационный роман о любви одного ублюдка к своей несовершеннолетней падчерице, после чего быстро стал мировой знаменитостью, пикантным лакомством для фоторепортёров и газетчиков из разных стран. Пресса теперь кокетливо именовала его мистером Малышкой. Предсказуемо заразный ажиотаж со скандальным липким запашком докатился и до моего северного захолустья.
У меня набралась эфемерная стопочка газетных вырезок, которые могли пригодиться, самое большее, для того, чтобы допорхнуть почтовым путём до автора — потешить его тщеславие и замарать ему пальцы типографским свинцом. Я так и поступила: нашла без больших усилий адрес и отправила Борову эти никчемные вырезки, сопроводив лаконичным письмом от лица хорошо осведомлённой, заинтересованной читательницы.
На ответ я не рассчитывала и не особо нуждалась в нём.
Как раз в те дни у меня произошёл разрыв с моей сумасшедшей Хильдой. Она забрасывала меня слёзными посланиями в стиле брошенной любовницы, а я отвечала: «Прекрати свои бабские истерики. Не веди себя так, будто имеешь дело с очередным самцом». Заодно мы лениво доругивались в письмах с мамочкой-аристократкой, которая давно усматривала во мне один сплошной порок или чью-то тяжёлую медицинскую ошибку.
Вот на таком неприглядном фоне почта вдруг одарила меня старомодной рождественской открыткой с французской маркой и бегущим, но разборчивым почерком. Я начала читать с конца: «…Если окажетесь на Ривьере, будем рады видеть у нас гостях».
Ну, конечно же, писал не сам Боров, писала его дражайшая вторая половина (любопытно, как она выглядит?): «Мой муж сердечно благодарит за подборку публикаций о нём…» Обратный адрес: дом 57 по Английской набережной. Надо же, какой щедрый сюрприз.
Я не исключала, что это могло быть всего лишь формой любезности, но сразу твёрдо решила поехать к ним в январе.
До поездки мы успели обменяться ещё парой писем. С оглушительной заботливостью моя корреспондентка задавалась вопросом, где я смогу остановиться, так что мне даже пришлось одёрнуть её: «Надеюсь, вам понятно, что я совершенно самостоятельный человек и никого не прошу меня опекать».
Семейка педантов назначила мне аудиенцию на субботний вечер 14 января. Я приехала накануне, 13-го, и поселилась в одном из самых дешёвых мест. Отель находился далековато от нужного адреса, но для меня это не имело значения.
Переоделась после дороги и ушла гулять. Там было на что полюбоваться. Город сиял полукруглым ожерельем, окаймляющим залив Ангелов. Мне чудились радостные обещания в том, как трепетали под ветром цветные парусиновые маркизы и лохматились головы пальм.
Я знала, что эта странная, очень закрытая парочка притягательна для очень многих людей. И слишком многие хотели бы оказаться на моём месте: получить такое же приглашение, чтобы проникнуть в эту неприступную семейную крепость, увидеть её изнутри. Однако я не позволила себе выказать нетерпеливость и набрала их номер только на следующий день.
Мне ответил неожиданно молодой женский голос: «Когда вы приехали? Ещё вчера?! Вы же полдня потеряли! Тогда ждём вас через час».
Дом 57 нашёлся в двух шагах от гостиницы «Негреско». Это была жёлтая обшарпанная вилла викторианской эпохи с большими окнами и нарядным выходом к морю. Вот, значит, что выбрали наши затворники-эмигранты. Зимнее убежище на Лазурном Берегу.
Я пришла к ним ровно в четыре часа пополудни. Дверь мне открыл сам Боров. Он выглядел точно таким, как я себе его и представляла: слегка моложе своего законного шестидесяти одного; в глаза бросались безупречная холёность, идеальная выбритость щёк, уже начинающих отвисать, менторский блеск залысин. Врождённую барственность манер и патрицианскую брезгливость он маскировал чуть наигранной, озорной непринуждённостью, которая в любую минуту могла быть сброшена без малейшего сочувствия к неудачливому, неугодному визави.
