«Не знаю… — пробормотал я. — Она ведь все еще плачет?»
«Она будет плакать до конца жизни», — ответил Грегори.
Плечи его горестно опустились. Чувствовалось, что душа его разрывается от боли. Я позволил ему провести меня по коридору. Мне очень хотелось о многом узнать. Точнее, обо всем.
Поэтому я молча повиновался.
18
Итак, мы пошли по коридору. Грегори — чуть впереди, постукивая каблуками по мраморному полу, я — за ним, восхищаясь персиковыми стенными панелями. Мрамор на полу, кстати, был того же оттенка.
Миновав множество дверей, мы подошли к той, что была открыта и вела в комнату женщины.
Комната поражала своим убранством: кремовые тона, красный шелковый балдахин с фестонами над кроватью, белоснежный мраморный пол.
Но вся эта роскошь меркла перед красотой женщины, плакавшей на низком диване. На ней было красное платье из легкой переливающейся материи. Я увидел такие же, как у Эстер, огромные глаза со сверкающими белками и черные волосы, сильно тронутые сединой. Видимо, возраст давал о себе знать. Они густой волной струились по ее плечам. Вокруг женщины суетились сиделки. При виде нас одна из них поспешно прикрыла дверь.
Однако женщина успела выпрямиться и бросить взгляд в нашу сторону. Я заметил, что глаза ее мокры от слез. А еще я увидел, что она отнюдь не стара и, судя по всему, родила Эстер совсем юной.
Грегори шел вперед. Оглянувшись, он взял меня за руку и повел за собой. Его ладонь была гладкой и теплой.
Из-за дверей дальше по коридору доносились шепоты, но женского плача я больше не слышал.
Наконец мы пришли в великолепную полукруглую комнату с высоким куполообразным потолком. Вдоль прямой наружной стены тянулся ряд высоких французских окон, разделенных переплетами на двенадцать частей. Вогнутую стену за нашими спинами через равные интервалы прорезали одинаковые двери.
Это было потрясающе.
Но еще больше меня поразил вид из окон, за которыми царствовала вечная ночь. Вдалеке ровными рядами огней светились высокие башни. Присмотревшись, я увидел длинные вереницы совершенно одинаковых окон. Да, этот век весьма прагматичен и математически точен.
Голова моя кружилась от обилия информации.
Оказалось, что окна выходят вовсе не на реку, как я ожидал, а на большой, не освещенный ночью парк. Я ощутил запах травы и деревьев. Расстояние, отделявшее нас от земли, поражало. Далеко внизу все еще толпились люди, казавшиеся совсем крошечными, а среди них неловко метались конные полицейские, похожие на кавалеристов в горячке боя. Все это напоминало огромный муравейник.
Я обернулся.
Дверь за нашей спиной закрылась. Теперь я даже не мог сказать, в какую именно мы вошли. В памяти вновь возникла картина рыдающей женщины, однако я заставил себя вернуться к действительности.
В центре полукруглой стены возвышался огромный, холодный, больше похожий на алтарь камин, отделанный белым мрамором и украшенный барельефами с изображением львов. Над каминной полкой висело большое зеркало, в котором отражались окна.
Надо отметить, что отражения я видел повсюду, даже в оконных стеклах, словно все они тоже были зеркалами. Поразительная иллюзия.
Внутри камина лежали дрова для растопки, как будто на дворе стояла жестокая зима.
Все двери были двустворчатыми, с изящно изогнутыми позолоченными ручками и резными панелями, обрамлявшими зеркала или стекла.
Я с интересом оглядывал комнату, стараясь ничего не пропустить, оценивая и запоминая каждую мелочь и уделяя особое внимание деталям, которые казались мне непонятными. Многое поначалу поразило меня и даже вызвало недоумение. Назначение всех этих предметов я узнал позже.
На специальных подставках красовались китайские статуэтки и великолепные стеклянные вазы с цветами. Особенно меня порадовала греческая урна. Повсюду стояли кресла и диваны, обитые персиковым бархатом с золотым шитьем, столики с блестящими столешницами, вазы, расписанные чудесными лилиями и огромными золотыми маргаритками. Пол покрывал потрясающей красоты ковер с вытканным изображением древа жизни, на ветвях которого среди райских плодов сидели сказочные птицы. Под сенью древа мастер изобразил людей в восточных одеждах.
Так всегда: мир менялся, иногда не в лучшую сторону, становился все более сложным. Но, несмотря на любые открытия и новшества, я повсюду видел детали времен моей юности. Вот и сейчас, в этой комнате, каждый предмет был так или иначе создан по знакомым мне эстетическим принципам.
Мне вдруг представилось, что на ковре изображены древние израильтяне, те самые, которых предали, когда Навуходоносор завоевал северное царство. Это случилось еще до падения Иерусалима. Перед глазами промелькнули видения прежних битв и пожаров.
«Азриэль, — мысленно приказал я, — возьми себя в руки».
«Расскажи мне о Храме разума, — попросил я, тщательно скрывая свое восхищение убранством комнаты. — Что же он собой представляет, если его глава живет в такой роскоши? Ведь это твои личные покои? Неужели твой дедушка прав, и ты действительно вор и шарлатан?»
Грегори не ответил, однако я видел, что вопрос ему не понравился. Он молча наблюдал за мной и ждал, когда я снова заговорю.
«Там лежит газета, открытая на странице, которую ты читал, — сказал я. — На ней фотография Эстер. Она улыбается. Теперь это уже история. А что в чашке рядом с газетой? Черный кофе? Я ощущаю его аромат. Все это твое, личное, здесь ты отдыхаешь и размышляешь. Твой Бог, есть у него разум или нет, очень богат. — Я улыбнулся. — А ты очень богатый священник».
«Я не священник», — возразил Грегори.
Неожиданно одна из зеркальных дверей открылась, и в комнату робко вошли двое юношей в белых рубашках с жесткими воротничками и темных брюках. Грегори занервничал и быстрым раздраженным жестом приказал им удалиться.
Юноши повиновались и плотно притворили за собой дверь.
Мы вновь остались одни. Я ощущал собственное дыхание, чувствовал, как движутся в орбитах глаза, и был до слез счастлив, что могу прикоснуться к реальным вещам. Будь я в тот момент один, непременно расплакался бы.
Я с подозрением смотрел на Грегори. Ночь за окнами сверкала огнями, отражавшимися в зеркалах. Огней было невероятно много. Свет играл в эту эпоху такую же важную роль, как в прежние времена вода. Даже в этой комнате я видел множество ярких ламп под кремовыми абажурами, на тяжелых бронзовых подставках. Свет, свет, свет… Повсюду.
Я почти физически ощущал возбуждение Грегори. Он едва сдерживался, ибо жаждал засыпать меня вопросами, вытянуть все, что я знал. Но я упрямо молчал и твердо стоял на ногах, как будто был живым человеком, имеющим право поступать как вздумается.
По комнате гулял легкий ветерок, наполненный запахами деревьев, лошадей и машин. Шум мчащихся внизу автомобилей разрывал тишину ночи. От него можно было избавиться, закрыв окно, но тогда нам не удалось бы насладиться ароматами улицы.
