Шкатулка имела прямоугольную форму и была достаточно просторной для моего скелета. Снаружи на стенках вырезали мое имя, слова, с помощью которых меня можно пробудить, и предупреждение, гласившее, что меня нельзя призывать для злых дел, ибо зло обернется против того, кто осмелится его возжелать, и что нельзя уничтожать мой прах, ибо это сделает меня абсолютно свободным.
Все это было изложено в форме заклинаний и стихов на многих языках, и надписи полностью покрывали поверхность шкатулки.
Помимо прочего, на шкатулку поместили еврейский символ, означавший жизнь.
К счастью, Зурван успел завершить создание шкатулки задолго до своей смерти, ибо она постигла его совершенно неожиданно. Он умер во сне, а меня призвали, только когда его дом в Сиракузах уже оказался во власти мелких воришек и деревенских жителей, которые знали, что родственников у Зурвана нет, и потому не испытывали страха. Зурван не оставил демонов охранять свое тело, и грабители, шарившие по дому, в конце концов нашли шкатулку, произнесли над прахом заклинание и разбудили меня.
Я убил всех, вплоть до маленького ребенка, копошившегося среди одежды Зурвана. Я убил всех до единого. А ночью жители деревни пришли к дому мага с намерением сжечь его и таким образом уничтожить обитавшее там зло. Меня это вполне устраивало, поскольку я знал, что Зурван, хоть и грек по рождению, не относил себя ни к одному роду или племени и желал, чтобы его останки предали огню. Тело его я уложил так, чтобы оно побыстрее сгорело.
Не помню, что побудило меня к тому, но я отправился обратно в Милет, а оттуда в Вавилон. Я горевал о Зурване и думал только о нем. Днем и ночью я страдал от боли, оставаясь невидимым, но опасаясь покинуть тело и вернуться в прах, чтобы отдохнуть, хотя шкатулка с моим скелетом была при мне. Просто я боялся, что никто и никогда не сможет вызвать меня оттуда.
Наконец я оказался в Вавилоне, но, к своему удивлению, обнаружил, что город вызывает во мне отвращение и ненависть, а каждый шаг по его улицам причиняет боль. Ничто не порождало воспоминаний.
После недолгого пребывания в Вавилоне я направился в Афины — на родину Зурвана. Присмотрев маленький домик, я соорудил глубоко под ним тайник, поместил туда шкатулку и возвратился в прах, погрузившись в спасительную черноту.
Когда много позже я проснулся, в памяти едва брезжили смутные воспоминания о Зурване. Однако все, чему он меня научил, я помнил совершенно отчетливо, хотя на дворе было уже другое столетие. Наверное, его уроки остались со мной навсегда и, возможно, сыграли решающую роль в том, что я в конце концов взбунтовался: меня возмущало безобразное извращение его заветов.
Итак, я был призван в Афины. Воины Филиппа II Македонского, Филиппа-Варвара, как его называли, одержали победу над греками и теперь хозяйничали в Афинах, где и обнаружили шкатулку с моим прахом.
Итак, пробудившись, я очутился в палатке македонского мага, который был крайне изумлен моим появлением. Впрочем, при виде его я удивился не меньше.
Его я помню плохо. В памяти сохранилось лишь ощущение яркости мира и радость от осознания того, что я вновь обрел тело. Я помню вкус воды и желание почувствовать себя живым, способным дышать существом, пусть даже это чувство будет иллюзорным. Я сознавал свою великую силу, однако постарался скрыть ее от нового повелителя и молча выполнял его мелкие поручения и глупые приказы. Этот маг не обладал могуществом.
Впоследствии он передал меня другому магу, а тот — следующему… Еще одно отчетливое воспоминание навеял мне Грегори Белкин: я был в Вавилоне в день смерти Александра Великого. Как я попал туда и зачем, сказать не могу. Помню лишь, как одевался и придавал себе облик одного из воинов Александра, чтобы пройти мимо его ложа. Я видел, как Александр шевельнул рукой, давая понять, что умирает.
Александр возлежал на кровати, и его окружала очень яркая аура, почти такая же, как у Кира Персидского. Даже на смертном одре Александр был красив и на удивление сосредоточен. Он словно наблюдал, как умирает, и не пытался противостоять неизбежному, не боролся за жизнь. Он сознавал, что достиг конца своего земного пути. Царь, кажется, не почувствовал, что мимо него прошел призрак, ибо я выглядел как обыкновенный человек. Помню, я вернулся к своему тогдашнему повелителю — старому греку — и сообщил, что завоеватель мира действительно умирает, и тот заплакал, а я обнял его и постарался утешить.
Наверное, я не вспомнил бы о тех событиях, если бы не Грегори Белкин, который во время одного из выступлений в Нью-Йорке выкрикнул имя Александра и заявил, что это единственный человек, сумевший изменить мир.
Я мог бы сейчас попытаться вспомнить о других своих повелителях… порыться в анналах памяти и вытащить на свет какие-то обрывки и клочки… Но в тех событиях я не вижу ничего стоящего, а потому нет смысла говорить о них. Мне довелось быть мальчиком на побегушках, шпионом, вором и даже убийцей. Я помню, как убивал, но не могу сказать, что раскаивался. Не было среди моих повелителей и откровенных злодеев. Двоих, злобных и жестоких, я убил сразу после того, как они меня призвали.
Воспоминания о тех временах туманны и порой неясны мне самому. Однако несколько недель назад, когда я пробудился в холодном, ярко освещенном Нью-Йорке и стал свидетелем убийства Эстер Белкин, на память мне явственно пришло воспоминание о моем последнем повелителе — Самуиле из Страсбурга, названном так, конечно, в честь пророка.
Самуил был магом и главой всех евреев Страсбурга. Я любил и его, и пять его прекрасных дочерей. Всех подробностей служения Самуилу я не помню — память запечатлела только последние дни, когда в Страсбурге хозяйничала черная смерть, начались волнения, и от одного могущественного человека, не принадлежавшего к еврейскому народу, пришло распоряжение всем евреям покинуть город, поскольку власти не могут гарантировать им защиту от разгневанной толпы.
События последней ночи и сейчас стоят у меня перед глазами. Дочерей Самуил тайно вывез в безопасное место, а сам остался, и теперь мы с ним сидели в гостиной его дома — очень богатого дома, надо сказать. Самуил объяснял мне, что никакие мои слова или поступки не усмирят ярость толпы.
Дело в том, что многие бедные евреи не имели возможности скрыться из города и избежать печальной участи, которая их ожидала. И Самуил, к моему великому удивлению, вбил себе в голову, что не имеет права уезжать — вдруг кому-то из соплеменников понадобится его помощь. Должен заметить, самопожертвование не входило в число добродетелей Самуила, однако на этот раз он счел себя обязанным остаться.
Я нервничал, сжимал кулаки, время от времени выбегал наружу и возвращался, дабы сообщить повелителю, что весь квартал окружен и вскоре все, кто остался, будут преданы огню.
Я хорошо знал мировую историю. Самуил не являлся для меня загадкой: человеческая природа была очевидна мне и тогда, и сейчас. Благодаря мне Самуил сильно разбогател. Я следил за его деловыми партнерами и банкирами и служил источником его огромного, постоянно растущего капитала. Чего мне никогда не приходилось делать для него, так это убивать: такая мысль даже не приходила ему в голову. Еврей Самуил слыл торговцем и банкиром: умным, любимым и уважаемым даже теми, кто не принадлежал к его племени — за приемлемые проценты и вежливое обращение с должниками. Словом, этот доброжелательный и приятный, но в то же время вполне практичный и несколько загадочный человек сидел сейчас в своей комнате и категорически отказывался покинуть Страсбург, в то время как толпа подступала все ближе, и в городе царил настоящий ад.
