Вот тогда-то отец, мой любимый и любящий, мой добросердечный и нежный отец, сказал: «Это был Мардук, вавилонский бог. Это его ты видел рядом с моим сыном. И возможно, поэтому… Возможно, поэтому все мы находимся сейчас здесь».
Отец не желал навредить мне. Ни в коем случае. Он вообще никому не мог причинить зла, даже в мыслях не держал такого. Он был… Он был… моим младшим братом.
Позволь объяснить, как я пришел к такой мысли. Я, старший сын в семье, родился, когда отец был еще совсем юным. Изгнание из Иерусалима тяжело отразилось на моем народе, и евреи стремились жениться как можно раньше, чтобы произвести на свет сыновей.
Но мой отец, самый младший и всеми обожаемый ребенок в семье, не повзрослел и после женитьбы. Как-то получилось, что я стал словно бы его старшим братом и, соответственно, вел себя с ним несколько покровительственно. Нет, пожалуй, точнее будет сказать, что мы были друзьями.
Отец много работал, но мы часто проводили вместе время: пили и веселились в тавернах, посещали женщин… И вот, напившись тем вечером, я рассказал ему, как в течение многих лет беседовал с Мардуком, как воочию видел бога и что мой бог — величайший бог Вавилона.
Какую непростительную глупость я совершил! Разве могло это иметь благоприятные последствия? Конечно нет. Сперва отец рассмеялся, но потом встревожился и погрузился в мрачное молчание. Я не должен был признаваться ему! Так считал и Мардук. Он присутствовал при нашем разговоре. Я видел его в таверне, но так далеко, что он представлялся мне совершенно бесплотным, похожим на сгусток золотого света, незаметный для окружающих. Догадавшись о моем намерении, Мардук отрицательно покачал головой, а когда я все же рассказал отцу, тут же отвернулся. Но пойми, я чувствовал себя на вершине блаженства и жаждал поделиться счастьем с отцом, которого безмерно любил. Мне не терпелось поведать ему, что я держал в объятиях бога.
Глупец!
Лучше мне, пожалуй, вернуться в прошлое. События, последовавшие далее, вспоминать слишком тяжело, они терзают мою душу, и слезы наворачиваются на глаза.
Итак, моя семья. Я уже говорил, что мы собой представляли. Мы были богатыми купцами, хранителями и переписчиками священных книг. Впрочем, все еврейские кланы Вавилона в той или иной степени занимались этим, ибо время от времени переписывали священные книги для собственных нужд. Однако в нашей семье это считалось важнейшим делом, ибо все знали, что мы в совершенстве владеем искусством письма и делаем копии очень быстро и аккуратно. К тому же в нашем доме хранилось обширнейшее собрание древних текстов. Не помню, говорил ли я тебе, что в нем насчитывалось двадцать пять различных повествований об Иосифе в Египте, о Моисее и о многом другом? Мы без конца спорили, что включать в ту или иную книгу, а что не стоит. Историй о жизни Иосифа в Египте было так много, что мы подвергали их самому тщательному анализу, и далеко не каждая получала одобрение. Интересно, какая судьба постигла это великое множество табличек и свитков. Конечно, мы не считали все истории правдивыми, хотя, возможно, и ошибались в своем недоверии. Кто знает…
Однако позволь мне вернуться к собственной жизни. Завершив работу во дворце или мастерской либо покинув рыночную площадь, я не задерживаясь возвращался домой и весь вечер вместе с сестрами, кузенами и дядьями корпел над священными рукописями в специально отведенных для работы комнатах.
Как я уже говорил, молчаливость не входила в число моих достоинств, и потому, переписывая тексты, я часто распевал псалмы или еще что-то, чем раздражал трудившихся рядом родственников и особенно глухого дядюшку… Не знаю, почему его так нервировало мое пение, ведь он абсолютно ничего не слышал, к тому же у меня от природы хороший голос.
— Действительно хороший, — подтвердил я.
— Не понимаю, почему мое пение выводило из себя дядюшку. Ведь я пел псалмы не так, как для тебя, а так, как положено: с танцами, под звуки цимбал — словом, со всеми сопутствующими элементами. Но и это его не устраивало.
Он ворчал, что мы должны заниматься переписыванием, а божественные песнопения следует исполнять в положенное время. Я нехотя подчинялся, но каждый раз все повторялось заново. Однако мой рассказ может создать у тебя неверное представление обо мне. Поверь, я не был столь уж плох…
— Я уже понял, каков ты, и… — начал я, но Азриэль не дал мне закончить.
— Да, полагаю, что понял. Будь ты плохого мнения обо мне, наверное, давно бы уже выгнал на мороз.
Он посмотрел на меня, и во взгляде его не было ни злобы, ни жестокости. Выражение больших глаз под густыми, низко нависающими бровями казалось скорее доброжелательным. А еще мне подумалось, что за время пребывания в моем доме он немного расслабился. Я испытывал к нему симпатию и внимательно ловил каждое его слово.
Однако меня не покидала мысль: а смог бы я действительно выгнать его на мороз?
— Я отнял много жизней, — снова заговорил Азриэль, словно заглянув мне в душу, — но я не причиню зла тебе, Джонатан Бен Исаак. И тебе это хорошо известно. Я не способен навредить такому человеку, как ты. Я лишал жизни убийц — во всяком случае, с тех пор, как начал действовать сознательно. Таково мое кредо и поныне.
Да, поначалу, когда я только стал Служителем праха, озлобленной и жестокой тенью могущественного чародея, я убивал и невинных, ибо такова была воля моего господина. Я не считал себя вправе его ослушаться, будучи уверен, что должен во всем подчиняться тому, кто меня призвал. И я беспрекословно исполнял его приказания. Но однажды меня осенило, что я не обязан вечно жить рабом и, несмотря на то что у моей духовной составляющей отняли душу и сердце, а моя плоть была лишена и того, и другого, и третьего, я могу по-прежнему оставаться угодным Богу. Кто знает, вдруг когда-нибудь дух и плоть воссоединятся. Ах, если бы…
Азриэль покачал головой.
— А что, если это уже произошло? — предположил я.
— Ради всего святого, Джонатан, не обольщай меня надеждой, не пытайся утешить. Я этого не вынесу. Прошу только об одном: выслушай. И проверь свой магнитофон, убедись, что он записывает. Запомни все, что я расскажу, сохрани память обо мне…
Азриэль неожиданно умолк и вновь уставился в огонь.
— Итак, моя семья… — после паузы заговорил он. — Мой отец… Да, мой отец… Как он переживал! Как больно ему было! И какими глазами он смотрел на меня! Знаешь, что он сказал? «Азриэль, никто из сыновей не любит меня больше, чем ты. И никто другой не простил бы мне содеянного. Только ты». Он говорил искренне. Мой отец, мой младший брат, действительно так думал и глядел на меня полными слез глазами, хотя не сомневался, что поступает правильно.
Но прости, я забегаю вперед. Еще немного, и мы перейдем к моменту моей смерти.
Азриэль вздрогнул всем телом, глаза его увлажнились.
— Не сердись, пойми, что я не возвращался к тем событиям много столетий. Я был жестоким духом, лишенным памяти, а вот теперь она вернулась, и я постепенно выплескиваю на тебя поток омытых слезами воспоминаний.
