Выстрелил старик, имя которого Алька так и не узнал. Выстрелил из одноствольного охотничьего ружья, наверняка позаимствованного у кого-то из местных. Выстрелил себе в голову.
Рядом с телом стоял сапог с заткнутой в голенище и аккуратно расправленной портянкой… Палец босой ноги, надавивший на спуск, до сих пор был просунут в скобу ружья. Алька уставился на этот палец, рассматривая его во всех деталях, как будто необходимо было запомнить на всю жизнь заусеницы и трещинки на пожелтевшем ногте… На остальное смотреть не хотелось, особенно на то, во что превратилась голова самоубийцы. Хотя какой он самоубийца, убивать себя могут лишь живые…
Мелькнула дурацкая мысль: «А вдруг Командир сможет поднять даже такого?» Алька передернулся, представив безголовое нечто, вцепившееся в ручку контейнера и монотонно переставляющее ноги.
– Иди к Митрофану, – сказал Командир, и прозвучали слова как приказ.
Алька идти не хотел… Потому что предстоял разговор с Настеной, откладывать его дольше невозможно. Коли уж впереди путешествие к Карскому морю и дальше, к Станции… Но он был не готов. И попытался отвертеться, кивнул на труп:
– Прибрать его надо бы… Похоронить.
– Я разберусь. Иди.
– Но…
– Иди. К своей. Женщине.
Командир сказал это так, словно вколачивал гвоздь в неподатливое дерево и произносил по слову на выдохе, при каждом ударе молотка.
И Алька пошел… Вернее, поплелся. Волочил ноги по улице, не поднимая голову, не глядя по сторонам… А ну как обнаружится на каком-нибудь заборе еще одно украшение в здешнем стиле?
Человек без имени проводил его взглядом. Потом повернулся к старику. Тот смотрел на человека укоризненно – только на него, не обращая внимания ни на уходящего Альку, ни на труп с развороченной головой, лежавший под ногами.
«Как же я теперь?» – спросил старик беззвучно.
«Сейчас я отпущу тебя», – так же беззвучно ответил человек.
Он сделал рукой быстрое движение, как будто рассекая невидимую нить, соединившую его со стариком. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что в руке стоявшего над мертвым телом человека сверкнуло при этом какое-то оружие, непонятно когда и как там появившееся… Но никто не наблюдал за этой сценой.
«Все… Теперь ты можешь уйти».
«Скажи, как… там?.. Как попы говорили? Кто сам себя, того в рай не пускают? Или… Страшно…»
«Иди. Ничего не бойся и не оглядывайся. Ни в коем случае не оглядывайся».
«Будь ты проклят, нелюдь!»
Старик, и до того полупрозрачный, становился все призрачнее. И проклятие его человек едва разобрал.
«Я проклят давно. Прощай».
Старик исчез. Осталась лишь груда мертвой плоти. Еще один труп на бесконечном, тянущемся в никуда пути…
Человек без имени никогда не стремился к умению повелевать душами мертвых. Не искал этой способности, даже не задумывался о ней… Все пришло само. Пришло, и подмяло, и потащило куда-то, и до сих пор не ясно – куда…
С пяти лет он рос в семье двух закоренелых атеистов. Потомственных старообрядцев, «сектантов», как называли их недружелюбно настроенные дальние соседи (ближних не было). И в то же время атеистов… Случается и так. «Религиозное мракобесие» из жителей Доньи выбили жестко и эффективно: кто не полег под пулями в бою и после боя, на краю расстрельной ямы, – отправились в лагеря и на спецпоселение; дети – в детдома, перековываться в строителей новой жизни. Перековались… Уже третье поколение не знало и не ведало, зачем их предки жили в странном месте, затерянном в верховьях Кулома, чего там ждали и к чему готовились.
Но приходит время – и все возвращается. Дети и внуки атеистов вернулись на землю фанатично веровавших прадедов… И встретились там кое с чем, что вдребезги разнесло их материалистические представления о мире, такие стройные и логичные. Мальчик Андрюша рос рядом с людьми, лихорадочно искавшими веру. Читать он научился по Откровению Иоанна и по Книге Гедеона – по рукописной «библии» куломских отшельников…
Книга Гедеона трактовала грядущий Апокалипсис достаточно своеобразно – как последнюю битву, в которой надлежит принять самое активное участие. Не ждать, пока кто-то одолеет воинство Сатаны и отведет за ручку в земное царство Божие – самим драться за это царство, умирать и побеждать… К битве гедеоновцы готовились долго, несколько веков, и основательно. Знали и умели многое, но традиция прервалась, внука воинов стало некому учить… Мальчик Андрюша получил наследство – но понятия не имел, как им пользоваться.
Он стоял на подрагивающей, упруго прогибающейся под ногами глади Кулома – и не понимал: что происходит? Зачем и кому это нужно? Ему было пятнадцать лет…
Годы шли. Прорывались новые умения – откуда-то из глубины, из памяти крови. А он снова не знал – зачем?
Потом были годы странствий и прозвище Путник, известное всему русскому Северу – потаенному, неброскому, таящемуся в медвежьих углах Северу, люди которого не попадают в ленты новостей ни по каким поводам, да и не стремятся к тому…
Странствия не принесли понимания – кто он? Кем и для чего избран? Зачем наделен страшноватыми дарами?
Он побывал в больших городах. Он учился в нескольких университетах, – учеба давалась на изумление легко, – но нигде не дотянул до диплома, лекции и семинары не приносили ответа на главный вопрос…
Он воевал на второй сибирской, решив было: началось, и тьма наступает с востока… Но это оказалась не его война.
Растившие его ушли. Ушли в свое время сверстники… Он не удивлялся своей затянувшейся жизни и тому, что старость и немощь над ним не властны. Воспринимал как должное – пока не сделает то, к чему призван, никто его не отпустит. Но что? ЧТО???!!!
Однажды он сорвался. Он богохульствовал и слал небесам самые страшные проклятия. Он швырнул в огонь Книгу Гедеона – последний уцелевший в мире экземпляр. Он отрекся от своего имени. Он прошел по Тропе, убивая всех встреченных Зверей.
Не изменилось ничего.
Все осталось по-прежнему. И все дары остались при нем.
А потом он понял, что книги лгали или он сам ложно понял их. Апокалипсис уже наступил. Давно, возможно, еще до его рождения… Наступил, а люди не заметили. Трудно заметить даже самые кардинальные и глобальные изменения, если они чересчур растянуты во времени.
Долгожданная Битва началась, но проходила совсем не так, как было обещано… Не звучала труба, призывающая в строй, да где он, тот строй, куда можно было бы встать?
Мир рушился неторопливо. Планомерно. Он не понимал, что можно сделать и как этому помешать…
В День Станции он подумал: прозвучала седьмая труба, и конец уже близок. В тот день он впервые попытался убить себя сам. Ничего не получилось, как не получалось ранее у других пытавшихся.
Он, как мог, старался не увеличивать нарастающий в мире хаос. Но иногда приходилось драться – на стороне тех, кого он считал достойными помощи. Побеждал, он не умел иначе, и с каждой победой росло понимание ненужности этих побед.
