P. S. Жаль, что ты потеряла золотой крестик. Тебе пора научиться лучше следить за своими вещами.
С приветом, папа — который, можно сказать, почти приехал.
Гермес уже поднимался по лестнице. София, захватив с собой открытку, двинулась следом. Ей пришлось бежать, чтобы поспеть за радостно вилявшей хвостом собакой. Они миновали второй этаж… третий, четвертый, пятый. Отсюда вела наверх другая, узенькая, лестница. Не на крышу ли они собрались? Тем не менее Гермес полез дальше и остановился только в конце узкой лестницы, около дверцы, которую он принялся царапать когтями.
Вскоре изнутри донеслись шаги. Дверца распахнулась, и перед Софией предстал Альберто Нокс. Сегодня он был не в рясе, а в другом историческом костюме: белые чулки до колен, широкие красные панталоны и желтый кафтан с пышными рукавами. Он напомнил Софии джокера из карточной колоды. Если она правильно поняла, это было типичное платье эпохи Возрождения.
— Шут! — бросила София, одновременно отодвигая Альберто в сторону и проходя в квартиру.
Бедный учитель философии не впервые становился жертвой обуревавшего ее страха пополам со смущением. Помимо всего прочего, София разволновалась из-за открытки, которую обнаружила в подъезде.
— Не надо горячиться, дитя мое, — сказал Альберто, закрывая дверь.
— А вот и почта. — София протянула ему открытку таким жестом, словно возлагала вину за это послание на него.
Прочитав открытку, Альберто только покачал головой.
— Он все больше наглеет. Мы для него вроде аттракциона, которым он развлекает в день рождения свою дочь.
С этими словами Альберто порвал открытку на мелкие кусочки и выбросил в корзину для мусора.
— В открытке было сказано, что Хильда потеряла золотой крестик, — проговорила София.
— Да, я заметил.
— Но я нашла этот самый крестик у себя в постели. Ты понимаешь, как он туда попал?
— Каким бы обманчиво сложным ни казался тебе этот фокус, на самом деле он всего лишь дешевый трюк который не стоил Хильдиному отцу ни малейших усилий. Давай лучше обратим свое внимание на кролика которого извлекают из черного цилиндра Вселенной.
Они прошли в гостиную, и обнаружилось, что София в жизни не видала комнаты удивительнее этой.
Альберто жил в просторной мансарде. Через вырезанное в потолке окно лился свет прямо с неба. Но там было и второе окно, выходившее в город. В него можно было окинуть взглядом крыши старинных усадеб.
Больше всего, однако, Софию удивили не окна, а обстановка комнаты. Она была заполнена мебелью и другими предметами самых разных эпох. Диван, по-видимому, относился к тридцатым годам, старинный секретер — к началу столетия, а одному из стульев, похоже, было несколько веков. Но мебелью дело не ограничивалось. На полках и за стеклами шкафов стояли вперемешку вещи, когда-то либо приносившие пользу, либо служившие для украшения. Тут были старинные часы и вазы, ступки и реторты, ножи и куклы, писчие перья и пюпитры, октанты и секстаны, барометры и компасы. Одна стена была целиком занята книгами, причем таких книг было не сыскать в книжном магазине: их собрание представляло книжную продукцию нескольких веков. На стенах висели живописные полотна и графика. Часть из них, вероятно, была создана на протяжении последних десятилетий, но многие полотна тоже были старинные. Помимо картин, вокруг было развешано несколько древних карт. На одной из них залив Согне-фьорд помещался в провинции Трённелаг, а Тронхеймс-фьорд — где-то в Нурланне, то есть намного севернее, чем на самом деле.
София долго стояла, не произнося ни слова. Она вертела головой в разные стороны, стараясь рассмотреть комнату со всех точек зрения.
— Ты собираешь много разного хлама, — наконец проговорила она.
— Ах вот как! Но подумай, в этой комнате представлена многовековая история. Я бы не стал называть это хламом.
— Ты что, держишь антикварный магазин?
Альберто чуть ли не огорчился.
— Не все могут позволить себе плыть по течению истории, София. Кое-кто должен воспротивиться ему и, остановившись, подобрать предметы, лежащие на берегу.
— Странные слова.
— Однако справедливые, дитя мое. Мы ведь живем не только в наше время, мы несем с собой историю. Не забывай, что все вещи, которые ты видишь в этой комнате, когда-то были новыми. Деревянную куколку XVI века, вероятно, смастерил старый дедушка к пятилетию внучки.
А потом, София, ей исполнилось десять лет. Потом она выросла и вышла замуж. Может быть, у нее тоже родилась дочка, которая и унаследовала куклу. А потом первая девочка состарилась, и однажды ее не стало. Предположим, она прожила долгую жизнь и тем не менее в конце концов ушла… ушла насовсем. По сути дела, она недолго гостила в этом мире. Зато ее кукла… вон она, стоит на полке.
— Когда ты так говоришь, все предстает в печальном и торжественном свете.
— Жизнь и в самом деле печальна и торжественна. Нас впускают в этот замечательный мир, мы встречаем друг друга, знакомимся… и некоторое время идем по жизни вместе. Затем мы расстаемся и исчезаем — столь же неожиданно и необъяснимо, как появились.
— Можно кое-что спросить?
— Мы больше не играем в прятки.
— Почему ты переехал в Майорстуа?
— Чтобы нам было ближе переписываться. Я знал, что старая хижина пустует.
— И ты просто перебрался в нее?
— Да, я просто перебрался в нее.
— Тогда, может, ты заодно объяснишь, откуда это стало известно Хильдиному отцу?
— Если я не ошибаюсь, ему известно почти все на свете.
— И все же я не понимаю, что может заставить почтальона доставлять корреспонденцию в чащу леса.
Альберто хитро улыбнулся.
— Даже это не составляет для Хильдиного отца никакого труда. Дешевый фокус-покус, ловкость рук, и ничего более. Судя по всему, мы живем под самым строгим присмотром на свете.
София почувствовала, что начинает сердиться.
— Да я ему глаза выцарапаю, если когда-нибудь встречу!
Альберто прошел к дивану и сел. София, последовав за ним, расположилась напротив, в глубоком кресле.
— Только философия способна приблизить нас к отцу Хильды, — сказал Альберто. — Сегодня я расскажу тебе об эпохе Возрождения.
— Давай.
— Всего через несколько лет после Фомы Аквинского единая христианская культура стала распадаться на части. Философия и естественные науки все больше и больше отрывались от религии, что одновременно способствовало более свободным отношениям между верой и разумом. Все больше людей подчеркивало тезис о том, что мы не в состоянии приблизиться к Богу через понимание, поскольку Он остается недоступен мысли. Самое главное для человека — не разгадка религиозной тайны, а подчинение Божьей воле.
