— Но дверь была заперта снаружи; нам пришлось ее вышибать втроем, — возразил сквайр. — Он вообще не выходил из комнаты. Взгляните на его одежду; взгляните на его глаза, все еще ослепленные светом. Убийца — не он.
Разносчик украдкой поглядывал на своих стражей; его маленькие подлые глазки метались во все стороны, и Мэри тут же поняла: сквайр сказал чистую правду, Гарри-разносчик не мог совершить этого преступления. Он сидел в запертой комнате с тех пор, как трактирщик запер его там, то есть больше суток. Разносчик сидел в темноте и ждал, когда его выпустят, а за эти долгие часы кто-то пришел в трактир «Ямайка» и снова ушел, сделав свое дело, под покровом ночи.
— Тот, кто это сделал, ничего не знал об этом мерзавце, запертом в дальней комнате, — продолжал сквайр, — и, насколько я понимаю, как свидетель он нам сейчас бесполезен, потому что ничего не слышал и не видел. Но мы все-таки посадим этого человека в тюрьму и повесим, если он того заслуживает, а я бьюсь об заклад, что да. Но сперва он станет свидетелем обвинения и назовет нам имена сообщников. Один из них из мести убил трактирщика, и можете не сомневаться, мы выследим убийцу, если пустим по его следам всех собак в Корнуолле. А этого отведите в конюшню и держите там. Пусть один сторожит, а остальные пойдут со мной обратно в трактир.
Разносчика уволокли прочь, и он, понимая, что обнаружилось какое-то преступление и подозрение может пасть на него, наконец обрел дар речи и начал болтать о своей невиновности, жалобно взывая к милосердию и клянясь Святой Троицей, пока кто-то не стукнул его кулаком и не пригрозил вздернуть прямо здесь и сейчас, над дверью конюшни, если он не замолчит. Это утихомирило разносчика, и он принялся еле слышно богохульствовать, то и дело поглядывая крысиными глазками на Мэри, которая сидела над ним, в двуколке, в нескольких ярдах.
Девушка ждала, подперев подбородок ладонями, с откинутым назад капюшоном, и не слышала его богохульств и не видела узких бегающих глаз, потому что вспоминала другие, смотревшие на нее утром; она слышала другой голос, который сказал недавно спокойно и холодно о собственном брате: «Он за это умрет».
Ей вспомнилось признание, небрежно брошенное по пути на Лонстонскую ярмарку: «Я никого никогда не убивал — пока»; и цыганка на базарной площади: «У тебя на ладони кровь; однажды ты убьешь человека». Все мелочи, которые Мэри хотела бы забыть, снова всколыхнулись, обвиняя Джема: его ненависть к брату, его черствость и бессердечие, отсутствие чуткости, дурная кровь Мерлинов.
В ней-то все дело. Против крови не пойдешь. Порода свое возьмет. Джем пошел в трактир «Ямайка», как обещал, и его брат умер, как он и поклялся. Реальность предстала перед Мэри во всем своем безобразии и ужасе, и теперь она подумала, что лучше бы ей было остаться, чтобы Джем убил и ее тоже. Он был вор, и как вор в ночи он пришел сегодня и опять ушел. Мэри знала, что обвинение против него может быть выстроено последовательно, шаг за шагом, и сама она будет свидетелем; его окружат таким кольцом, из которого уже не вырваться. Ей нужно только подойти сейчас к сквайру и сказать: «Я знаю, кто это сделал», и они выслушают ее, все они. Они столпятся вокруг нее, как свора гончих, рвущихся в погоню, и след приведет к нему, за Тростниковый брод и через Труартское болото, на пустошь Двенадцати Апостолов. Может быть, Джем там сейчас спит, забыв о своем преступлении, ни о чем не тревожась, растянувшись на кровати в одиноком домике, где родились он и его братья. С наступлением утра Джем, оседлав лошадь, быть может, насвистывая, исчезнет прочь из Корнуолла навсегда — убийца, такой же, как некогда и его отец.
В своем воображении Мэри слышала топот его лошади по дороге, доносящийся издалека в ночной тиши, отбивающий tempo
[2]
прощания; но воображение подкреплялось рассудком, и звук, который она слышала, не был призрачным порождением ее фантазии, оказавшись настоящим топотом лошадиных копыт по дороге.
Мэри повернула голову и прислушалась. Нервы у нее были натянуты до предела; руки, которыми она придерживала плащ, стали холодными и влажными от пота.
Конский топот все приближался. Он отбивал спокойный, ровный ритм, ни торопливый, ни медленный, и ритмичная скачущая мелодия, которую всадник исполнял на дороге, эхом отзывалась в ее трепещущем сердце.
Теперь уже не одна она прислушивалась. Люди, которые сторожили разносчика, тихо переговаривались и смотрели на дорогу, и конюх Ричардс, который был с ними, поколебавшись, торопливо пошел в трактир за сквайром. Теперь, когда лошадь поднималась на холм, удары копыт разносились громко и звучали вызовом этой ночи, такой безмолвной и тихой, и когда всадник въехал на вершину, обогнул стену и оказался на виду, сквайр вышел из трактира в сопровождении своего слуги.
— Стойте! — крикнул он. — Именем короля! Я должен спросить, что вы делаете на дороге этой ночью?
Всадник натянул поводья и свернул во двор. Черная накидка с капюшоном, предназначенная для верховой езды, не позволяла угадать, кто перед ними, но когда он поклонился и обнажил голову, пышный ореол волос засиял белизной под луною, и голос, которым он ответил сквайру, был ласковым и приятным.
— Вы, должно быть, мистер Бассат из Норт-Хилла, — сказал он и наклонился в седле, держа в руке лист бумаги. — У меня здесь записка от Мэри Йеллан из трактира «Ямайка», девушка просит меня помочь ей в беде. Однако, судя по тому, какая компания здесь собралась, я вижу, что приехал слишком поздно. Вы, конечно, помните меня; мы встречались прежде. Я викарий из Олтернана.
Глава шестнадцатая
Мэри сидела одна в столовой дома священника и смотрела на тлеющий в камине торф. Она как следует выспалась и теперь чувствовала себя отдохнувшей и освеженной, но мир, которого она так жаждала, еще не снизошел в ее душу.
Все с ней были добры и терпеливы; возможно, слишком добры, это оказалось так внезапно и неожиданно после долгого напряжения. И сам мистер Бассат ласковой рукой неуклюже похлопал ее по плечу, как обиженного ребенка, и сказал с грубоватой добротой:
— Теперь вам нужно поспать и забыть все, через что вы прошли, и помнить, что все это уже позади, навсегда. Я обещаю вам, что скоро, очень скоро мы найдем человека, который убил вашу тетю, и на следующей сессии суда он будет повешен. А когда вы немного оправитесь от потрясения последних месяцев, то скажете, что вы хотели бы делать и куда хотели бы направиться.
Мэри внезапно утратила свою волю, пусть другие решают за нее. И когда Фрэнсис Дейви предложил ей кров, она согласилась, покорно и бесчувственно, понимая, что ее равнодушное «спасибо» отдает неблагодарностью. Она еще раз убедилась, как унизительно быть женщиной, когда упадок ее физических и душевных сил был воспринят окружающими как нечто естественное и неоспоримое.
Будь она мужчиной, с ней бы обходились грубо или в лучшем случае безразлично, и возможно, потребовали бы тут же поехать в Бодмин или Лонстон для дачи показаний, прекрасно понимая, что она сама найдет себе пристанище и сама отправится хоть на край света, когда все вопросы будут заданы. И она пошла бы прочь, как только ее отпустили бы, и нанялась бы на какой-нибудь корабль, отрабатывая проезд, простым матросом; или пустилась бы по дороге с единственной монеткой в кармане, но зато свободная душой и сердцем. Однако девушку, у которой болит голова и глаза на мокром месте, поскорее выпроваживают с места действия со вкрадчивыми словами и жестами; она — помеха и причина промедления, как всякая женщина и всякий ребенок после трагедии.
