Дядюшка угадал ее мысли, что пронеслись в ее голове, и снова засмеялся.
— Не бойся, — сказал он, — я тебя не трону. Со мной ты как в церкви, в полной безопасности. Мне никогда не нравились темноволосые женщины, дорогая, и у меня есть чем заняться, кроме как играть в «кроватку» с собственной племянницей.
Он презрительно осклабился на девушку сверху вниз, словно сочтя ее за дурочку и устав от собственных шуток. Затем запрокинул голову и проревел:
— Пейшенс, какого черта ты там возишься? Тут девчонка приехала, хнычет, тебя зовет. Ее уже тошнит от моего общества.
Наверху послышались какая-то возня и шарканье. Потом показался огонек свечи, и раздалось восклицание. Вниз по узкой лестнице спустилась женщина, рукой заслоняя глаза от света. На ее жидких седых волосах, космами свисавших на плечи, был засаленный домашний чепец. Тщетно пытаясь восстановить кудряшки, она закрутила кончики волос, но ее волосы давно перестали виться. Лицо хозяйки истаяло, и кожа плотно обтягивала скулы. Глаза, большие и удивленные, как будто все время о чем-то спрашивали, а губы нервно двигались, то плотно сжимаясь, то разжимаясь. На женщине была застиранная полосатая юбка, когда-то вишневая, а теперь вылинявшая до розовой; на плечи наброшена залатанная шаль. Она, видимо, только что прикрепила новую ленту к чепцу, в слабой попытке украсить свой наряд, и это внесло в наряд фальшивую и нелепую ноту. Ярко-алая лента резко контрастировала с бледностью ее лица. Мэри тупо глазела на хозяйку, пораженная внезапной жалостью. Неужели это бедное, истерзанное существо, одетое как побирушка, выглядящее много старше своих лет, и есть та очаровательная тетя Пейшенс, образ которой она хранила в своих мечтах и воспоминаниях?
Маленькая женщина спустилась по лестнице в прихожую; она взяла руки Мэри в свои и пристально взглянула ей в лицо.
— Ты и в самом деле приехала? — прошептала тетушка. — Ты и правда моя племянница Мэри Йеллан? Дитя моей дорогой сестры?
Мэри кивнула, благодаря Бога за то, что мать не видит ее сейчас.
— Дорогая тетя Пейшенс, — ласково сказала она, — я очень рада снова видеть тебя. Так много долгих лет прошло с тех пор, как ты приезжала к нам в Хелфорд.
Женщина продолжала трогать девушку руками, разглаживая ее одежду и ощупывая ее, и вдруг прижалась к Мэри, уткнула голову в ее плечо и начала плакать, громко и ужасно, судорожно всхлипывая.
— А ну прекрати! — зарычал ее муж. — Разве так встречают гостей? С чего это ты раскудахталась, дурища? Ты что, не видишь, девчонке надо поужинать? Отведи ее на кухню и дай ей бекона и чего-нибудь выпить.
Он нагнулся и закинул на плечо сундук Мэри, как будто тот весил меньше бумажного пакета.
— Я отнесу вещи в ее комнату, — сказал он, — и, если на столе не будет ужина к тому времени, когда я вернусь, тебе будет из-за чего поплакать: и тебе тоже, если захочешь, — добавил он, резко придвинув свое лицо к лицу Мэри и приложив огромный палец к ее губам. — Ты как, ручная или кусаешься? — И снова его смех загремел до самой крыши. Дядюшка с грохотом поднимался вверх по лестнице с сундуком на плечах.
Тетя Пейшенс взяла себя в руки. Она предприняла отчаянное усилие и улыбнулась, поправляя жидкие локоны старым жестом, который Мэри смутно помнила, а затем, нервно моргая и гримасничая, повела племянницу в еще один мрачный коридор, а оттуда в кухню, которая была освещена тремя свечами; в очаге тлел торф.
— Ты не должна обижаться на дядю Джосса, — сказала тетушка совсем другим тоном, почти заискивающе; так забитая собака, постоянной жестокостью приученная к полному повиновению, несмотря на все пинки и ругательства будет драться за своего хозяина, как тигр. — Знаешь, твоему дяде нужно потакать; он всегда все делает по-своему, и те, кто его не знает, сначала не могут его понять. Он очень хороший муж и всегда был таким со дня нашей свадьбы.
Хозяйка механически хлопотала на кухне: двигалась туда-сюда по каменному полу, накрывала на стол, доставала хлеб, сыр и сковородку из большого буфета за деревянной перегородкой. Мэри скорчилась у огня в безнадежной попытке согреть озябшие пальцы.
Кухня была полна торфяного дыма. Он поднимался до самого потолка, заползал в углы и висел в воздухе прозрачным голубоватым облаком. Дым щипал Мэри глаза, забирался в ноздри, оседал на языке.
— Тебе скоро понравится твой дядя Джосс, ты привыкнешь к его странностям, — продолжала тетя. — Он очень хороший человек и очень храбрый. Его в округе все знают и очень уважают. Никто и слова дурного не скажет про Джосса Мерлина. У нас здесь бывает большая компания. Тут не всегда так тихо, как сейчас. Знаешь, это ведь большая дорога. Почтовые кареты ездят каждый день. И все дворяне очень любезны с нами, очень любезны. Вот как раз вчера сюда заглянул один сосед, и я испекла ему пирог на вынос. «Миссис Мерлин, — сказал он, — вы единственная женщина в Корнуолле, которая умеет печь пироги». Вот так прямо и сказал. И даже сам помещик — знаешь, сквайр Бассат из Норт-Хилла, ему принадлежат все земли в округе, — он тут на днях проезжал мимо меня по дороге — во вторник это было, — так он снял шляпу. «Доброе утро, мадам», — сказал сквайр и поклонился мне с лошади. Говорят, в свое время он был большой повеса. А тут как раз выходит Джосс из конюшни, он там чинил колесо у двуколки. «Как жизнь, мистер Бассат?» — говорит. «Огромна, как и ты, Джосс», — отвечает сквайр, и оба расхохотались.
Мэри что-то пробормотала в ответ на эту речь, но ей было больно и страшно смотреть, как, рассказывая, тетя Пейшенс прячет от нее глаза, да и сама по себе беглость ее речи была подозрительна. Хозяйка говорила, как ребенок, который обладает талантом выдумщика и сам себе рассказывает истории. Мэри больно задело то, что тетя играет такую роль, и ей хотелось, чтобы та поскорее замолчала, потому что этот поток слов пугал еще больше, чем слезы. За дверью послышались шаги, и с замиранием сердца Мэри поняла, что Джосс Мерлин уже спустился и, вполне возможно, слушал разговоры жены.
Тетя Пейшенс тоже его услышала; она побледнела и судорожно задвигала ртом. Хозяин вошел и остановился, переводя взгляд с одной женщины на другую.
— Что, уже раскудахтались? — спросил он. Ни смеха, ни улыбки, глаза его сузились. — Быстро же ты перестаешь плакать, если можно поговорить. Я тебя слышал, глупая трещотка — кулдык, кулдык, кулдык, как индейка. Думаешь, твоя драгоценная племянница поверила хоть единому слову? Да ты и ребенка не одурачила бы, не то что такую охапку нижних юбок, как она.
Дядюшка оттащил от стены стул и грохнул им об стол, а затем сел, и стул заскрипел под его тяжестью. Потом хозяин взял хлеб, отрезал себе толстый ломоть и густо намазал его жиром. Он запихнул хлеб в рот, так что жир потек у него по подбородку, и жестом поманил Мэри к столу.
— Тебе нужно поесть, я вижу, — сказал трактирщик, аккуратно отрезал ей тонкий кусочек хлеба, разделил на четыре части и намазал маслом. Все это дядя проделал очень деликатно, явив полный контраст тому, как делал для себя — Мэри едва ли не ужаснулась этому внезапному переходу от животной грубости к утонченной заботливости. Как будто в пальцах этого человека скрывалась какая-то сила, которая превращала их из орудий насилия в ловких и искусных слуг. Если бы он отрезал ломоть хлеба и швырнул Мэри в лицо, она бы не так испугалась; это соответствовало тому, что она уже видела. Но его переход к любезности, быстрые и изящные движения рук оказались внезапным и довольно зловещим открытием — зловещим, потому что это было неожиданно и необычно. Гостья тихо поблагодарила хозяина и стала есть.
