И вдруг Мэри поняла причину бездействия бандитов, и маленький белый глазок, который сперва показался ей знаком утешения и другом, отважно мерцающим в бурной ночи, стал символом ужаса.
Эта звезда была фальшивым маяком, зажженным дядей и его товарищами. Теперь сверкающая точка была злом, и ее поклон ветру стал насмешкой. В воображении Мэри огонь горел яростно, простирая свои лучи на весь утес, и цвет его был уже не белый, а грязно-желтый, как ржавчина. Кто-то присматривал за огнем, чтобы тот не погас. Мэри видела, как перед ним прошла темная фигура, на миг заслонив его блеск, а потом он снова засветился ярко. Фигура на серой поверхности утеса превратилась в пятно, быстро двигающееся по направлению к берегу. Кто-то карабкался вниз по склону навстречу своим товарищам. Этот человек действовал торопливо, как будто время поджимало, и ему было все равно, как спускаться, потому что земля и камни осыпались у него из-под ног и падали вниз, на берег. Этот звук удивил людей внизу, и в первый раз за все время, что Мэри наблюдала за ними, они отвлеклись от наблюдения за приливом и подняли взгляды. Мэри увидела, как спускавшийся поднес ладони ко рту и что-то крикнул, но ветер отнес его слова, и она их не услышала. Однако эти слова долетели до горстки людей, ждущих на берегу, и те тут же возбужденно задвигались, некоторые даже полезли вверх, ему навстречу. Однако он снова что-то крикнул и указал на море. Тогда все побежали вниз, к бурунам; их скрытность и молчаливость на миг исчезли, тяжелые шаги зашуршали по гальке, голоса перекрывали друг друга и грохот моря. Затем один из бандитов — это был дядя, Мэри узнала его размашистую подпрыгивающую походку и массивные плечи, — поднял руку, призывая к молчанию. Теперь все ждали, стоя на гальке, и волны окатывали их ноги; бандиты вытянулись в тонкую линию, как вороны, и их черные силуэты четко вырисовывались на фоне белого берега. Мэри смотрела туда же, куда и они; вот сквозь туман и темноту пробилась еще одна светящаяся точка, привлеченная первой. Этот новый огонек не танцевал и не раскачивался, как тот, на скале; он нырял вниз и скрывался из виду, как путник, утомленный ношей, а потом снова поднимался, устремляясь высоко в небо, как рука, протянутая в ночь в последней и отчаянной попытке пробиться сквозь непроницаемую стену тумана. Новый огонек приближался к первому, словно один притягивал другой. Скоро они встретятся и станут двумя белыми глазами, мерцающими в темноте. А бандиты по-прежнему неподвижно стояли на узкой прибрежной полосе: они ждали, когда огни приблизятся друг к другу.
Второй огонек опять нырнул; и теперь Мэри смогла увидеть неясные очертания корпуса корабля; черные рангоуты раскинулись над ним, как пальцы, а покрытые белой пеной морские волны разбивались внизу и шипели, и отступали. Огонек на мачте все приближался и приближался к свету на утесе, зачарованный и влекомый им, как мотылек, летящий на свечу.
Мэри не выдержала. Она с трудом поднялась на ноги и побежала вниз по берегу, крича и плача, размахивая руками над головой, стараясь перекричать ветер и шум моря, которые, смеясь, возвращали девушке ее выкрики обратно. Кто-то схватил Мэри и повалил на землю. Чьи-то руки душили ее. Девушку пинали ногами. Ее крики затихли, заглушенные душившей ее грубой мешковиной. Мэри заломили руки за спину и связали, и жесткая веревка врезалась в тело.
Так ее и оставили, лицом в гальке, и буруны подбирались к ней ближе чем на двадцать ярдов. Девушка лежала, беспомощная, едва дыша, с застрявшим в горле воплем предостережения. Ее крик словно вызвал за собой вопли других людей и заполнил собою воздух. Крик поднялся над отупляющим грохотом моря, и его подхватил и понес ветер; и вместе с криком послышались треск ломающегося дерева, ужасный удар массивного живого существа о преграду и вызывающий содрогание стон перекручивающегося, ломающегося шпангоута.
Словно притягиваемое магнитом, море с шипением откатилось от берега, и бурун, поднявшийся выше своих собратьев, с оглушительным ударом обрушился на накренившийся корабль. Мэри видела, как черная масса, которая только что была судном, медленно перекатилась на бок, словно огромная плоская черепаха; мачты и рангоуты спутались и обвисли, как нитки. За скользкую, покатую поверхность черепахи цеплялись маленькие черные точки, которые не хотели быть сброшенными; они как ракушки облепили ломающееся дерево; и когда вздымающаяся, вздрагивающая масса под ними уродливо раскололась надвое, рассекая воздух, они попадали одна за другой в белые языки моря, — маленькие черные точки, безжизненные и словно бы ненастоящие.
Смертельная тошнота навалилась на Мэри, и она закрыла глаза, прижавшись к гальке лицом. Молчание и скрытность исчезли, как будто их и не было; люди, которые ждали все эти холодные часы напролет, больше ждать не хотели. Они как безумные метались по берегу, визжа и вопя, утратив рассудок и человеческий облик. Они бросались по пояс в буруны, не думая об опасности, забыв о всякой осторожности, хватая прыгающие в кипящих волнах прилива обломки крушения.
Это были звери, они дрались и рычали над кусками дерева; они раздевались — некоторые из них — холодной декабрьской ночью, чтобы легче было забраться в море и запустить руки в добычу, которую подбрасывали им буруны. Они кричали и вздорили, как обезьяны, вырывая друг у друга вещи; один из них зажег костер в укромном уголке рядом с утесом, и пламя горело сильно и яростно, несмотря на моросящий дождь. Добычу моря вытаскивали на берег и складывали в кучу рядом с костром. Огонь отбрасывал мертвящий свет на берег, и то, что прежде было черным, становилось ярко-желтым, и длинные тени метались по берегу, где взад и вперед бегали люди, страшные в своей деловитости.
Когда на берег выбросило первую жертву кораблекрушения — к счастью, бедняга был уже мертв — бандиты столпились вокруг, роясь в останках жадными, цепкими руками, боясь пропустить какую-либо мелочь. Они раздели утопленника донага, дергая даже раздробленные пальцы в поисках колец, и наконец оставили беднягу, предоставив ему валяться навзничь в пене, принесенной приливом.
Какова бы ни была их обычная практика, этой ночью в их деятельности не чувствовалось системы. Они грабили как попало, каждый для себя, безумные и пьяные, ошалевшие от неожиданного успеха — собаки, по пятам бегущие за своим хозяином, чье предприятие обернулось триумфом, за тем, кому принадлежали власть и слава. Остальные следовали за дядей, когда он, голый, возвышаясь над всеми как великан, бегал среди бурунов, и вода ручьями стекала с его тела.
Начался отлив, вода отступила, и в воздухе повеяло холодом. Огонек, который раскачивался над ними на утесе, все еще плясал на ветру, как старый насмешник, чья шутка давно всем надоела, только теперь он побледнел и потускнел. Вода приобрела серый цвет, посерело и небо. Сперва люди не заметили этой перемены: они все еще неистовствовали и были поглощены своей добычей. Но вот сам Джосс Мерлин поднял свою огромную голову, понюхал воздух и оглянулся, стоя на месте, пристально вглядываясь в четкий контур утесов в ускользающей темноте; и вдруг он закричал, призывая остальных к тишине, указывая на небо, которое теперь уже стало свинцовым и бледным.
Бандиты заколебались, еще раз оглядывая обломки крушения, которые вздымались и опускались в морской купели и ждали, чтобы их вытащили и подобрали; потом все разом повернулись и побежали по берегу по направлению к оврагу, молча, без каких-либо жестов, с лицами серыми и испуганными в разливающемся свете. Они сегодня припозднились. Успех сделал их неосторожными. Рассвет застал бандитов врасплох, и, слишком промедлив, они рисковали оказаться разоблаченными дневным светом. Мир вокруг них пробуждался: ночь, их былой сообщник, больше не прикрывала их.
