Но лошади тащились в гору, прочь из города, и в задние окна кареты Мэри видела, как огни Бодмина быстро исчезают один за другим, и вот уже последний отблеск мигнул, задрожал и исчез. Теперь она осталась один на один с ветром и дождем, с двенадцатью милями бесплодной пустоши, отделявшими ее от конечной цели путешествия.
Девушка подумала, что так, должно быть, чувствует себя корабль, покинув безопасную гавань. Ни одно судно не могло бы ощутить себя более одиноким, чем она сейчас, даже если бы ветер грохотал в его снастях и море лизало палубу.
Теперь в карете было темно, потому что факел горел болезненным желтым огнем, и струйка воздуха из щели в крыше заставляла пламя колебаться, угрожая кожаной обивке, поэтому Мэри решила, что лучше его потушить. Дувушка забилась в угол, раскачиваясь из стороны в сторону в трясущейся карете, и ей казалось, что никогда раньше она не знала, каким злым бывает одиночество. Даже карета, которая весь день укачивала ее, как колыбель, теперь, казалось, скрипела и постанывала угрожающе. Ветер пытался сорвать крышу, а потоки ливня, ярость которых больше не сдерживали холмы, с новой злобой барабанили в окна. По обе стороны дороги раскинулась бескрайняя земля. Ни деревьев, ни тропинок, ни отдельных домиков, ни деревушки; только миля за милей холодная пустошь, темная и нехоженая, тянущаяся вплоть до невидимого горизонта. Невозможно здесь жить, подумала Мэри, оставаясь при этом как все люди. Даже дети должны здесь рождаться скрюченные, как почерневшие кусты ракитника, согнутые ветром, который дует здесь всегда, с востока и с запада, с севера и с юга. Их души тоже должны быть скрюченными, а мысли — злобными, потому что этим людям приходится жить среди болот и гранита, жесткого вереска и осыпающегося камня.
Здешние жители — наверняка потомки странного племени, которое спало на этой земле как на подушке, под этим черным небом. В них должно остаться что-то от дьявола. Дорога всё вилась и вилась по темной и молчаливой земле, и ни один огонек ни на мгновение не вспыхнул лучом надежды для одинокой путешественницы в карете. Возможно, на протяжении всей долгой двадцати одной мили, составляющей расстояние между Бодмином и Лонстоном, не имелось никакого жилья; возможно, здесь не было даже пастушьего шалаша на пустынной большой дороге; ничего, кроме одной-единственной мрачной вехи — трактира «Ямайка».
Мэри перестала ориентироваться во времени и пространстве: возможно, они проехали уже сотню миль, а время, наверное, приближалось к полночи. Теперь она цеплялась за безопасность кареты; по крайней мере, карета была ей хоть как-то знакома. Мэри села в нее еще утром, а это было так давно. Каким бы чудовищным кошмаром ни казалась эта бесконечная поездка, все-таки Мэри защищали четыре стены и жалкая протекающая крыша, и рядом — достаточно было окликнуть — сидел кучер. Всё это успокаивало девушку. Наконец ей показалось, что возница погнал лошадей еще быстрее; Мэри слышала, как он орет на них, ветер донес до окна его крик.
Путешественница подняла раму и выглянула наружу. Ее встретил порыв ветра и дождя; он ослепил ее на миг, а потом, отряхнув волосы и откинув их с глаз, Мэри увидела, что карета бешеным галопом мчится по гребню холма, а по обе стороны дороги лежит невозделанная пустошь, чернея сквозь дождь и туман.
Перед ней на вершине холма, слева, в стороне от дороги, возвышалось какое-то строение. На фоне темного неба мрачно чернели высокие трубы. Рядом не было никакого другого дома или хижины. «Ямайка» стояла в гордом одиночестве, открытая всем ветрам. Мэри закуталась в плащ и застегнула пряжку на поясе. Кучер натянул поводья, и лошади остановились; они взмокли от пота, несмотря на дождь, и над их спинами облаком поднимался пар.
Кучер слез с облучка, прихватив с собой сундук пассажирки. Он торопился и постоянно оглядывался через плечо на дом.
— Приехали, — сказал он. — Идите через двор. Постучите в дверь, и вас впустят. Мне надо торопиться, а то я сегодня не попаду в Лонстон.
Через секунду кучер уже был на козлах, с поводьями в руках. Он гикнул на лошадей, лихорадочно их нахлестывая. Трясясь и раскачиваясь, карета в мгновение ока спустилась по дороге и исчезла, поглощенная тьмой, будто ее никогда и не было.
Мэри стояла одна со своим сундуком. Она услышала, как в темном доме позади нее отодвигают засовы, и дверь распахнулась. Огромная фигура вышла во двор, размахивая фонарем.
— Кто там? — донесся громкий голос. — Что вам здесь нужно?
Мэри шагнула вперед и взглянула в лицо мужчины.
Свет слепил ей глаза, и девушка ничего не могла разглядеть. Человек размахивал перед ней фонарем и вдруг рассмеялся, схватил ее за руку и грубо втащил на крыльцо.
— Ах, так это ты? — сказал он. — Значит, все-таки приехала! Я твой дядя, Джосс Мерлин. Добро пожаловать в трактир «Ямайка»!
Он снова засмеялся и, смеясь, затащил девушку под защиту дома, захлопнул дверь и поставил фонарь на стол в коридоре. Хозяин и гостья оказались лицом к лицу друг с другом.
Глава вторая
С виду это был великан: не человек, а глыба, почти семи футов ростом, со сросшимися черными бровями и смуглым цветом кожи, как у цыгана. Густые темные волосы закрывали уши, на глаза спадала челка. Похоже, дядюшка был силен как бык: мощные плечи, длинные, почти до колен руки и огромные, как два окорока, кулаки. Его тело было таким огромным, что голова казалась слишком маленькой и утопала в плечах, а в сочетании с черными бровями и густой шапкой волос это делало его похожим на гигантскую ссутулившуюся гориллу. Но несмотря на длинные конечности и мощное сложение, в чертах лица дяди не было ничего обезьяньего: крючковатый нос изгибался почти до самого рта, который когда-то, пожалуй, был безупречной формы, но теперь ввалился, а его большие темные глаза оставались все еще красивыми, несмотря на морщинки, мешки и красные прожилки.
Самым лучшим из всего, что осталось у этого человека, были зубы, крепкие и очень белые, так что когда он улыбался, они ярко сверкали на смуглом лице, придавая ему сходство с тощим и голодным волком. И хотя между улыбкой человека и обнаженными клыками волка разница огромная, у Джосса Мерлина это было одно и то же.
— Итак, ты — Мэри Йеллан, — сказал он наконец, возвышаясь над ней как башня и наклонив голову, чтобы получше рассмотреть племянницу, — и ты проделала весь этот путь, чтобы присматривать за дядей Джоссом. Это очень мило с твоей стороны.
Он снова рассмеялся, дразня девушку, и его смех разнесся по всему дому, больно ударив по натянутым нервам Мэри.
— А где тетя Пейшенс? — спросила она, вглядываясь в тускло освещенный коридор, унылый, выложенный холодными каменными плитами, с узкой шаткой лестницей. — Значит, она меня не ждет?
— Где тетя Пейшенс? — передразнил он. — Где моя дорогая тетушка, которая меня поцелует, и приголубит, и будет со мной нянчиться? Ты что, ни минутки не можешь без нее обойтись? И разве ты не поцелуешь дядю Джосса?
Мэри отшатнулась. Мысль о том, чтобы поцеловать этого человека, возмутила ее. Он явно был или не в себе, или пьян. А может, и то и другое. Однако сердить хозяина девушка не хотела; для этого она была слишком напугана.
