— Да, если ты этого не хочешь.
— Я увижу тебя завтра?
— Да.
— В пять часов?
— Да.
— Мы пообедаем вместе?
— Я не знаю — думаю, мы не сможем.
— Но я тебя увижу?
— Да.
— Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи.
Она зашла в дом, а я заплатил таксисту и пошел домой с бульвара Распай на улицу Шерш-Миди, не разбирая пути, ничего не видя перед собой — вообще ничего не замечая.
После того, что было сегодня, прежние свидания с Хестой казались мне слишком краткими и несущественными. Это были случайные встречи, которые предвкушаешь в конце дня, возможность расслабиться после работы. Теперь же она была главной целью, ради которой я жил, и я сидел у себя дома и писал только ради того, чтобы чем-то занять время до тех пор, когда увижу ее. Обычно ей удавалось встретиться со мной за ленчем, по крайней мере на час, и хотя она спешила, все же это было лучше, чем ничего. Затем она шла на урок музыки, а в пять часов снова встречалась со мной в «Куполе» или «Ротонде». Если она не могла со мной пообедать, то выскальзывала из пансиона на час-два после, и эти встречи, которые когда-то были чудесными и волнующими, теперь были для меня всего лишь краткими мгновениями. Казалось, я все время желаю ей спокойной ночи у входа в пансион, а не жду ее, сидя в кафе. Начало свидания было омрачено моим беспокойством и мыслями о том, что скоро нужно будет расставаться, а конец — ее страхом, как бы не опоздать в пансион.
Мы садились в такси и просили шофера ехать куда угодно — Булонский лес, конечно, исключался: оттуда было слишком далеко возвращаться в пансион, — и такси громыхало по улицам и бульварам, подпрыгивая на трамвайных путях и на булыжниках, а я сходил с ума, держа Хесту в объятиях. Нас бросало из стороны в сторону в грязном, резко дергавшемся такси, и это было ужасно — я не мог даже как следует поцеловать ее. А потом, через минуту, мы уже были на бульваре Распай, и перед нами маячил непрезентабельный фасад пансиона, и она причесывала растрепавшиеся волосы, отчужденная и далекая, а я угрюмо смотрел прямо перед собой, засунув руки в карманы.
— Это безнадежно, — говорил я, — мы не можем так продолжать.
А она смотрела на меня в изумлении и, положив руку мне на колено, спрашивала:
— В чем дело, Дик? В чем дело?
И я, не зная, как ей объяснить, отталкивал ее чуть ли не грубо, а потом снова стискивал в объятиях, желая доброй ночи, и она целовала меня, не понимая, что плохого мне сделала, а потом уходила, и так заканчивался еще один вечер.
Правда, так бывало не всегда, потому что по воскресеньям она была свободна днем и мы куда-то ходили. Там нас не лихорадило, как в те минуты, когда мы бывали наедине и не могли думать ни о чем, кроме нас самих. Теперь, когда мы стали ближе, я больше не стеснялся при ней, не терял дара речи, когда она на меня смотрела, не был смиренным. Теперь все было по-другому. То, что я целовал ее и обнимал, означало, что я хорошо ее знаю и мне ни к чему конфузиться перед ней. Как приятно быть вместе, смеяться над одним и тем же, бродить по улицам, взявшись за руки. А еще — вспоминать о том, что мы думали, когда впервые увидели друг друга: я смотрел вниз, стоя у столика в ресторане, на девушку со светлыми волосами в оранжевом берете, а она — вверх, не обратив особого внимания на какого-то мужчину без шляпы.
Нам казалось, что нет ни прошлого, ни будущего — только этот ясный день, и теплый вечер, и наши маленькие сиюминутные планы, которые значат так много, так бесконечно много.
Она не говорила о музыке, а я — о своей книге: это были скучные предметы, о которых не стоило даже упоминать, просто ежедневная рутина, как, скажем, необходимость чистить зубы. И мы не говорили о войне и смерти, о других мужчинах и женщинах — мы сидели за столиком, и смотрели, и смеялись, и не могли оторвать друг от друга взгляда, и молчали.
Мы забавлялись, неся всякую чушь. Я указывал на небо у нее над головой и говорил: «Видишь вон тот голубой квадратик между двумя облаками? Можешь взять его себе…» А она, потягивая лимонад через соломинку, отвечала: «Как, всего лишь этот маленький клочок?» И тогда я, поразмышляв минуту, прищуривался: «Пожалуй, можешь забирать и эти облака в придачу».
Мы, конечно, дураки, и, слава богу, нас не слышат другие, и можно взять ее за руку, и коснуться ногой ее лодыжки под столом, а тот мужчина, который выходит из кафе, опираясь на палочку, стар, стар…
И мы вскакивали из-за стола и гуляли по улицам, смеясь над толстым священником, который забирался в автобус, и над худеньким мальчиком с длинными, как у девочки, волосами, и казалось, что еще никогда в жизни не было так весело, но потом мы оказывались в такси, и я снова мрачнел, испытывая муки, и ее лицо прижималось к моему плечу, а руки обвивали мою шею…
«Хеста, дорогая, что же с нами будет? — говорил я. — Что с нами будет?» А она отвечала: «Разве ты не счастлив?» Она не понимала.
Однажды в воскресенье был какой-то странный день, серый, тяжелый, с моросящим дождиком, но очень жаркий, так что нам не хотелось сидеть в кино или еще где-нибудь. После ленча мы гуляли в Люксембургском саду. Старушка продавала воздушные шарики, и Хесте непременно нужно было купить шарик и идти, держа его за ниточку, как ребенок, а я купил лимонный леденец на палочке. Так мы и гуляли вместе с маленькими буржуазными семьями, облаченными в черное, в перчатках и мехах — они смотрели на нас как на сумасшедших.
Там было два священника, больших и толстых, они окидывали все вокруг взглядом из-под широких полей своих черных шляп.
«Я не люблю священников», — сказала Хеста, и я поинтересовался почему. Она сказала, что ей неприятна мысль об их теле под сутаной, и она не сомневается, что у них весьма странные привычки.
А еще мы увидели толстуху, которая обмахивалась веером, что-то крича соседу, сидевшему на скамейке рядом.
Потом мы обратили внимание на высокого англичанина, очень корректного, седовласого, с тростью в руке — он торжественно вышагивал по дорожке, выложенной гравием. Мимо него семенящей походкой прошла нарумяненная девушка, бросив на него взгляд. Ни один мускул не дрогнул в лице англичанина, но когда она прошла мимо, он медленно повернулся и последовал за ней, столь же торжественный, как прежде.
Вокруг носились дети с обручами, маленький мальчик подбрасывал в воздух мячик, а совсем маленькая девочка шлепнулась на живот, показав всем свою круглую голую попку. Мы рассмеялись, и я сказал: «Правда весело?» А Хеста ответила: «Да, это мило», и мы пошли дальше, счастливые, рассматривая людей и все вокруг. Внезапно начался сильный дождь. Все бросились врассыпную. Мы были у самого входа, и снаружи выстроилась вереница такси. Мы сели в первое.
— Куда мы поедем? — спросил я.
— Не знаю, — ответила Хеста.
— Тебе же еще не скоро нужно будет возвращаться?
