— Вы придете, не правда ли? — спросил я.
— О да, я приду, — ответила она.
Я не мог поверить, что это правда. Мне хотелось встать и начать командовать людьми. Призвав официанта, я велел принести мне выпить.
— Осталось полчаса до того, как вам нужно будет уходить, — сказал я ей.
Потом я принялся безапелляционным тоном рассуждать о браке.
— Я просто не верю в брак, — сказал я. — Сама идея связать двух несчастных людей на всю жизнь представляется мне варварской. Она оскорбительна даже для среднего интеллекта. Конечно, через пятьдесят лет вообще никто не будет заключать брак.
— А как же быть с детьми? — осведомилась она.
— О, этим вопросом будет заниматься государство, — туманно ответил я. — Вероятно, для этой цели будут созданы какие-нибудь учреждения. Я полагаю, что будет полигамия — для женщин и мужчин. Я имею в виду, что оба пола смогут поступать как заблагорассудится. Не будет жестких законов. Конечно, никто не будет думать о девушке плохо, независимо от того, сто у нее любовников или всего один. Но идея брака — господи, да меня от нее просто тошнит! Два несчастных дурака, которые каждый день должны сидеть вместе за завтраком только потому, что какой-то священник пробормотал над ними несколько слов! Домашний очаг, — вероятно, очень неопрятный, — и мужчина, который приходит домой, усталый и раздраженный, и женщина, которая все время рожает, от чего у нее портится фигура. И они притворяются, что все это им нравится…
— Да, у вас это звучит не очень-то привлекательно, — сказала она.
— В браке нет ничего хорошего, — твердо произнес я. — И кто его только придумал? Какой-то старый идиот в Библии. Меня от этого тошнит. Сентиментальность, пафос, с которыми рассуждают об этой невероятной мерзости… послушайте, вы замерзли?
— Совсем чуть-чуть.
— О боже, Хеста, какой же я законченный дурак — держу вас здесь на сквозняке! Почему же вы не сказали? Давайте зайдем внутрь.
— Мне нужно идти.
— Нет-нет, вам еще не пора. Послушайте, ведь мне нужно так много сказать. Сядьте, пожалуйста, сядьте снова. Смотрите, вон столик у самой двери. Выпейте еще оранжаду. Да, еще один оранжад. Время так быстро летит: кажется, вы только что пришли, а вам уже нужно уходить. Мы не провели вместе и минуты. Вы когда-нибудь играли в эту игру с бумажкой и соломинкой, Хеста? В кафе «Купол» все в нее играют. Посмотрите, я рву бумагу на кусочки и делаю из них фигурку человека. Вот его руки, вот ноги, а вот этот кусочек — голова. Видите? Теперь я выдуваю на него капли оранжада через соломинку. Смотрите, как он машет руками, и его тельце извивается. Это забавно, не так ли?
Она засмеялась, облокотившись на стол совсем рядом со мной, ее волосы коснулись моей щеки. Я ощутил какое-то странное волнение.
— Это забавно, не так ли? — повторил я.
Мы вместе пообедали в пятницу вечером, а потом пошли в кино и посмотрели плохой русский фильм. Мы сидели в последнем ряду, у стенки, а рядом были студенты и мальчишки, которые пришли сюда развлечься и пошуметь, и я тоже шумел и топал, когда зажигался свет, свистел и завывал, когда рвалась пленка.
Хеста не принимала в этом участия, она тихонько смеялась, наблюдая, как мы дурачимся. Я был очень возбужден. Никак не мог справиться с волнением оттого, что она тут, со мной. Перед обедом мы, как обычно, посидели в «Куполе», а без четверти семь — в это время ей всегда нужно было возвращаться в пансион, — когда она не двинулась с места, я не мог в это поверить, и мне пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку. Если бы она увидела меня в этот момент, то подумала бы, что я дурак. Сначала я даже почти ничего не говорил — мне хотелось замереть и не отвлекаться, чтобы в полной мере насладиться своим счастьем.
«Вы очень молчаливы», — заметила она, и мне пришлось оторваться от созерцания Хесты и предложить, куда нам пойти обедать. Интересно, зачем ей вообще куда-то со мной идти? Вероятно, ей все время будет скучно. Казалось, мы пробыли в «Куполе» всего несколько минут, но, когда я взглянул на часы, было уже без четверти восемь, и мы пошли обедать в «Викинг», но и там время промелькнуло. Все, что у меня осталось в памяти, — это как она смеется, сидя напротив меня, и что-то вертит на кончике вилки, а я наклоняюсь к ней и говорю: «Как весело, не правда ли, Хеста?» А она кивает, и мимо проходит официант, кто-то у нас за спиной разговаривает на венгерском — и вот уже все кончилось, она поправляет берет, а я прошу счет.
Это было совершенно безнадежно: время не останавливалось даже на долю секунды, и не было случая, чтобы я мог сполна насладиться, ухватить мгновение, исследовать, вдохнуть и, осторожно держа в руках, сказать: «Сейчас я живу, сейчас-сейчас…» Это был лишь ряд мимолетных впечатлений, танцующих у меня перед глазами и исчезающих: мы в ресторане, я сижу рядом с Хестой в кино, а потом мы бредем по улицам в поисках случайного такси. Все эти образы мне не удавалось удержать, они насмехались надо мной, ускользая, а потом, когда я снова был один, а она — в пансионе, и я раздевался в своей комнате на Шерш-Миди, мне нужно было составить для себя картину из этих мгновенных впечатлений и воображать, что они значительнее, чем в действительности. Воспоминание о том, как ее плечо касалось моего, ее рука лежала на моем колене, а лицо было обращено к экрану, и она смеялась над фильмом, вызывало теперь во мне более сильное волнение, чем тогда. Мысли об этом приносили восторг и боль, которых я не ощущал в тот момент, когда все происходило. Поэтому я не знал, где тут реальность, а где игра воображения. Мысль о ней стала просто наваждением, и я сдался, не пытаясь сопротивляться. Я наконец осознал, что едва ли хоть на минуту думал о чем-нибудь другом.
После того вечера, когда мы ходили в кино, мне стало мало видеть ее только в пять часов. На следующий вечер, когда она поднялась без четверти семь, чтобы уходить, я вспомнил, как накануне она осталась, а теперь все кончено, и, быть может, пройдет целая неделя, прежде чем она снова куда-нибудь со мной сходит. Свидания в пять часов утратили свою прелесть.
Я говорил себе, что знакомство с ней чудесно само по себе и мне нужно довольствоваться тем, что имею. Когда она ушла, я отправился домой и набросился на работу, но передо мной стояло ее лицо, порой серьезное, порой веселое, и глаза были такие большие, а светлые волосы выбивались из-под оранжевого берета.
Итак, мне опостылело все: и работа, и еда, и сон — вообще все на свете, кроме встреч с ней, да и то хотелось видеть ее не урывками, а все время.
На Пасху в воскресенье она поехала со мной в Версаль, и с тех пор мы взяли за правило каждое воскресенье гулять в Булонском лесу, если была хорошая погода, или оставаться в Париже и идти в кино, если шел дождь. Она также любила ходить на концерты, и я ходил вместе с ней, хотя не особенно понимал музыку — ту, которая нравилась ей. Ходил просто ради того, чтобы быть рядом с ней и смотреть на ее лицо, неподвижное и восторженное. В Версале ее охватывала грусть от того, что это уже не дворец былых времен, в котором люди прогуливались по галереям, гордые и величественные, короли и принцессы, и слышался шелест платьев по паркету и приглушенный гул голосов, — теперь здесь царил гид с бессмысленным набором слов, никто не слушал его, и какой-то мужчина зевал, прикрыв рот рукой, а группа школьниц хихикала, поглядывая на молодого солдата, который следовал за ними.
