В ту ночь мы разбили лагерь на поляне среди деревьев, разожгли костер, он пылал и потрескивал, вздымая вверх красные языки пламени. Мы сидели, уткнувшись подбородком в колени, курили и слушали тишину, и отблески пламени играли на наших лицах.
— Я хочу, чтобы это никогда не кончалось, — сказал я. — Чтобы это продолжалось вечно.
— Завтра мы отправимся в Лордель, к первому фиорду, — ответил Джейк. — Там, кажется, есть какая-то деревня. Возможно, там останавливается один из круизных пароходов, мы на него сядем.
— Не хочу, — заявил я. — Снова видеть людей, слышать их разговоры и смех. Да после всего этого все и всё мне покажутся подделкой.
— Ты передумаешь, Дик, как только горы останутся позади. И почувствуешь то же самое, что в Осло.
— Нет, больше никогда не почувствую! Эти горы что-то со мной сделали, сам не знаю что. Я ненавижу себя прежнего. Я хочу и дальше чувствовать то же, что сейчас.
— Правда?
— Нужно построить хижину, Джейк, и остаться здесь жить.
— Тебе это скоро надоест.
— Нет, не надоест. Мне этого хочется больше всего на свете. Ради этого стоило бы жить. Почему ты смеешься?
— Я не смеюсь.
— Нет, смеешься. Ты меня совсем не понял, Джейк. Ты считаешь меня конченым дураком, который болтается в городах и пьянствует.
— Нет.
— Понимаешь ли ты, чем все это для меня было: увидеть то, что мы увидели, путешествовать в горах верхом, ни о чем не задумываясь?
— Думаю, что да.
— Я никогда не умел как следует объяснять, Джейк.
— Это и не нужно.
— Тебе тоже понравилось здесь, Джейк?
— Да, понравилось.
— Я бы никогда не додумался сам до такого. Помнишь, как ты расстелил карту на столе в ресторане в Осло? В тот вечер от меня было мало проку. Это было будто сто лет назад, правда?
— Не так уж много времени прошло.
— Для меня словно века прошли. Я чувствую, что стал совсем другим. А что чувствуешь ты?
— Я думаю, что остался таким, как прежде.
— Ты бы сказал это в любом случае. Знаешь, Джейк, здесь, в горах, я стал ненавидеть свои прежние мысли. Когда оглядываешься назад, видишь, как мелочна та жизнь дома, нытье ни о чем, возня со своей никудышной поэзией. Противно вспоминать.
— Вот и не вспоминай.
— Трудно совсем позабыть об этом. Как чудесно, что в этом путешествии появилось время поразмыслить — как будто простирываешь свой ум. Ты тоже это чувствуешь?
— Вероятно, я даю уму передышку, Дик. Я израсходовал все свои мысли в тюрьме.
— Сейчас ты смеешься надо мной, — сказал я.
— Нет, я действительно так думаю.
— Тюрьма как-то изменила тебя, Джейк?
— Конечно.
— Как именно? Ты стал иначе смотреть на вещи?
— Там я увидел все яснее.
— Я не в состоянии это понять. Я бы сошел с ума. Мне бы хотелось проломить кому-нибудь голову.
— Это уже было сделано.
— Но, черт возьми, Джейк! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Прости.
— Это неважно.
Он улыбнулся, сидя по другую сторону костра, и я понял, что не сделал ему больно. Я хотел продолжить разговор.
— Расскажи мне о том парне, — попросил я.
— Тут особенно нечего рассказывать, — сказал Джейк. — Он был обычным парнем, каких миллионы, вот и все. Я ошибся, решив, что он другой.
— Что ты имеешь в виду?
— Мы работали с ним какое-то время на ранчо. Да, Дик, и это тоже было в моей жизни, я не только плавал, боксировал и сидел в тюрьме!
— Хорошо было на ранчо?
— Да, просто здорово! Нам там нравилось.
Он рассмеялся, и я почувствовал, что никогда не смогу понять, как он мог убить человека, который был его другом.
— Мы не могли наговориться тогда, — продолжал Джейк, — у нас было множество идей. Несомненно, он был увлекающимся человеком. Одно время мы подумывали о том, чтобы податься в лепрозорий.
— Ничего себе!
— Это все молодость, не так ли? Он был молод. Я любил смотреть, как он возится с животными. Он инстинктивно знал, как им помочь, когда они заболевали. Знал, что нужно делать. И он любил лошадей. Ему бы понравилось это путешествие.
Было что-то жутковатое в том, как Джейк говорил о человеке, которого убил. Это казалось невозможным, нереальным. Он будто ничего не ощущал, как если бы годы страданий в тюрьме опустошили его душу.
— Не знаю, как ты мог это сделать, — сказал я.
— Сделать что? Ты хочешь сказать — убить его? Да, конечно, меня следовало за это повесить.
— Джейк, не надо!
— Ты думаешь, что я говорю об этом очень хладнокровно, не так ли? Видишь ли, это случилось так давно.
— Семь лет тому назад, — вставил я.
— Тебе кажется, что не так уж давно, но, понимаешь, ты же никогда не сидел в тюрьме.
— Джейк…
— Там у тебя есть время многое пережить.
— Расскажи мне еще о нем, — попросил я.
— Через какое-то время мы уехали в Англию, — продолжал он. — Я занялся боксом, разъезжал вместе с бродячей цирковой труппой. Все это мне очень нравилось. Я его почти не видел — он был в Лондоне. Я полагал, что, где бы он ни был, он обязательно занят чем-то грандиозным. Мы ведь так и не отказались от своего плана с лепрозорием, и я готов был бросить все, как только он будет готов. Спустя какое-то время я ему написал, спрашивая, как дела. Он ответил как-то странно. Писал, что в Лондоне стал иначе смотреть на вещи. Посмеялся над идеей с прокаженными — дескать, я сошел с ума, если считаю, что он говорил это всерьез. Он вел светский образ жизни. Наверное, кто-то снабжал его деньгами — ведь их у него никогда не было.
Сказав это, Джейк улыбнулся, закинул руки за голову. Я увидел отблески пламени на его лице.
— Что ты почувствовал, прочитав письмо? — спросил я.
— Да я особенно не раздумывал. Счел его шуткой. А потом я услышал о девушке.
— Кто тебе сказал?
— Один парень, с которым я познакомился в Америке, как-то раз он пришел посмотреть, как я дерусь. Ему показалась занятной жизнь циркача, которую я вел. Мы разговорились — знаешь, обо всем. Он был неплохим парнем, но загубил себя тем, что пил и бегал за женщинами, которым был не нужен. И вдруг он показал мне письмо от какой-то девушки, присланное из Швейцарии. Это было страшное письмо. У нее была чахотка, и положение ее было безнадежно. Этот парнишка, ничего собой не представлявший, вдруг побледнел и сказал — я точно помню его слова: «Я знал эту девушку, когда она была совсем маленькой, а сейчас она умирает, и все это из-за какой-то свиньи вроде тебя или меня». Он рассказал мне, что она бесконечно страдала около двух лет. По-видимому, он знал все детали. Это неприглядная история.
