"Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, – читал я, – возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные должности".
Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и, потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.
"Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся.
Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления столь постыдного свойства, что…"
Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился.
Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.
"Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости.
Однажды паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники Сокола схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках".
Хорошенькая история. Немного жестоко для небесной справедливости. Я стал читать дальше.
"Возмущенные бесчестьем, которое каждую ночь обрушивалось на их дома, жители города, наконец, поднялись под предводительством наиболее уважаемого из них, чья красивая жена стала жертвой любострастия самого Сокола. То было восстание, в котором несчастный герцог встретил свой конец. Шутовство, которому он научился у своих презренных приверженцев, подсказало ему совершить то, на что еще никто не решался: на колеснице, запряженной восемнадцатью конями, промчаться от форта на северном холме Руффано через центр города к герцогскому дворцу на другом холме. После того как многие горожане нашли смерть под копытами его коней, почти все население города бросилось за ним. Эта последняя скачка, впоследствии названная ``Полетом Сокола'', закончилась зверским убийством герцога".
Я налил себе еще вермута. Я всегда думал, что герцог бросился вниз с самой верхней площадки башни, объявив себя птицей, чье имя он носил.
Немецкий историк про это даже не упоминал. Возможно, итальянские рукописи более точны. Я усердно записывал для брата каждую деталь. Расшифровать греческий придется кому-нибудь другому.
Альдо вернулся около девяти часов; серьезность, с какой он обсуждал днем прошлое, сменило более приподнятое расположение духа. Я протянул ему свои записи и пошел мыть руки. Когда через несколько минут я вернулся, то увидел, что он улыбается.
– Это хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Совпадает с тем, что я читал раньше.
Как принято у американцев, я ответил, что рад быть полезным. Он сунул записи в карман, затем попрощался с Джакопо, и мы вышли из дому. Про себя я отметил, что на сей раз он не воспользовался машиной. К нашему бывшему дому на виа деи Соньи мы отправились пешком.
– Как ты объяснил мое появление синьоре Бутали? – спросил я.
– Утром перед уходом я все ей рассказал, – ответил Альдо. – Она так же надежна, как Джакопо.
Он первым вошел в сад и подошел к дому. Нам открыли. Казалось, мы, как в далеком прошлом, возвращаемся домой после одного из наших набегов: родители ждут обеда, Альдо предстоит объясняться с ними, мне немедленно отправляться в кровать.
По случаю прихода гостей наша хозяйка переоделась. При вечернем освещении она показалась мне еще красивее, темно-синее платье было ей очень к лицу. Улыбаясь, она подошла ко мне и протянула руку.
– Мне следовало сразу догадаться, – сказала она, – что не Шопен и не Дебюсси привели вас сюда. Вам хотелось увидеть свой дом.
– Все вместе, – сказал я, целуя ей руку. – Если я показался слишком грубым и навязчивым, прошу меня извинить.
Я уже не был тем помощником библиотекаря, который проводил ее из церкви домой. Теперь, благодаря Альдо, я был своим.
– Невероятно, – сказала она, – и замечательно. Я до сих пор не могу поверить. Теперь ваша жизнь изменится. Я так за вас счастлива.
Она смотрела то на меня, то на Альдо, и слезы, которые она, возможно, сдерживала весь день, появились у нее на глазах.
– Излишние эмоции, – сказал мой брат. – Где мой кампари? Бео предпочитает вермут.
Она покачала головой, словно упрекая его в бессердечности, подала нам стаканы и один налила себе.
– За вас обоих, – сказала она. – Долгой жизни и всяческого счастья.
– Затем, обращаясь ко мне, добавила:
– Мне всегда нравилось ваше имя.
Беато. Думаю, вы ему соответствуете.
Альдо громко рассмеялся.
– Знаете, кто он? Он всего-навсего туристический зазывала. Таскается по стране в переполненном автобусе и показывает англосаксам ночной Рим.
– А почему бы и нет? – возразила синьора Бутали. – Уверена, что он это делает хорошо и туристы его обожают.
– Он делает это за чаевые, – сказал Альдо. – Сняв брюки, ныряет в фонтан Треви.
– Вздор. – Она улыбнулась и сказала мне:
– Не обращайте внимания, Бео. В нем говорит зависть. Вы видите мир, а он постоянно привязан к маленькому университетскому городку.
Как это у нее хорошо выходило – Бео. Мне нравилось. Я слушал их шутливую перепалку, и на душе у меня было спокойно. И все же… Я бросил взгляд на брата. Размашисто ходя по комнате, он то и дело щелкал пальцем по книгам, брал в руки разные предметы и тут же ставил на место. Я хорошо помнил, что под этой неугомонностью всегда скрывалось сдерживаемое волнение.
Что-то назревало.
В открытые двухстворчатые двери, в комнате, где теперь находилась столовая, был виден накрытый на троих стол, освещенный свечами. Девушка, которая поставила еду на сервант, удалилась, предоставив нам самим ухаживать за собой. Моя старая детская, слегка преображенная портьерами и светом свечей, игравшим на полированном столе и на наших лицах, уже не казалась мне такой чужой, как утром. Она вновь была моей, но более теплой, более близкой, и у меня возникло чувство, будто и сам я – лишь маленький мальчик, которому до срока позволили принять участие во взрослой игре Альдо.
