Найэла охватило невыносимое волнение, сердце было готово вырваться из груди. А если Мария не приедет, если ему придется возвращаться одному… Но, нет, она здесь. На ней свободного покроя пальто, и в руках она держит шляпу. На расстоянии ярдов двадцати он мог видеть ее улыбающиеся глаза. И хотя у нее было только два чемодана, шла она в сопровождении троих носильщиков. И вот она рядом с ним. Она подставляет лицо для поцелуя.
— Ты опять вырос, — сказала Мария. — Так нечестно. Вместо того чтобы выглядеть моложе меня, ты выглядишь старше.
Она вынула платок и стерла со щеки Найэла следы губной помады.
— У меня только сорокафранковая бумажка, — сказала она. — Придется тебе расплатиться с носильщиками.
Он был готов к такому обороту. Знал, что так и будет. Когда они проходили барьер, люди оборачивались, чтобы взглянуть на Марию, и она улыбалась им. Она помахала рукой тучному, засаленному машинисту, который улыбался ей, стоя на ступеньке паровоза и вытирая руки тряпкой.
— Он мне нравится, — сказала Мария. — Я всех их люблю.
— Да, но не здесь, — сказал Найэл. — Не на платформе.
Его волнение прошло, но сердце продолжало усиленно биться… полное восторга и радости, готовое выскочить из груди. Он рассчитался с носильщиками, щедро дав им на чай из денег Фриды, подозвал такси и отпустил их. Шофер многозначительно взглянул на Марию и уголком рта что-то сказал Найэлу.
— Я совсем забыла французский. Что он сказал? — спросила Мария.
— Если бы ты и помнила французский, — ответил Найэл, — то все равно ничего бы не поняла.
— Он сказал грубость?
— Нет, комплимент.
— Тебе или мне?
— Нам обоим. Он человек разумный. И не лишен проницательности.
Такси отъехало от вокзала и, свернув за угол, резко бросило Марию на руки Найэлу.
Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в волосы.
— Ты всегда пахнешь одинаково, — сказал он. — Горчицей.
— Почему горчицей?
— Не знаю. Это не запах. Просто твоя кожа.
Мария взяла его за кисть и сравнила ее со своей.
— Она тоже выросла. Стала чище. И ты перестал грызть ногти. Фрида отучила?
— Никто меня не отучал. Просто у меня пропало желание их грызть.
— Значит, ты счастлив. Люди грызут ногти, только если они несчастны. Ты счастлив?
— Сейчас счастлив. — И Найэл вместо своих ногтей прикусил кончики пальцев Марии.
Мария молчала в его объятиях и смеялась.
— Кто твои друзья? — спросил Найэл.
— У меня их много. По именам не помню.
— А кто в данный момент номер один?
— Первого номера нет. Иначе меня бы не было в Париже.
— Я так и думал, — сказал Найэл.
— Знаешь, что я собираюсь сделать?
— Ты мне писала.
— Я хочу сыграть во всех пьесах Барри. Он мне очень удается.
— Кто это говорит?
— Барри.
Такси снова резко свернуло, Мария поудобнее устроилась в объятиях Найэла и положила ноги ему на колени.
— Дело в том, — сказала она, — что меня все считают бесплотной, большеглазой и болезненной. Интересно, почему.
— Наверное, тебе не случалось лежать с ними так, как ты лежишь сейчас, — предположил Найэл.
— Еще как случалось, — возразила Мария, — время от времени. Беда в том, что я слишком быстро ото всех убегаю. Мне надоедает.
— Надоедает то, что они говорят? Или то, что делают?
— Делают. Что они говорят, я никогда не слушаю.
Найэл закурил сигарету. Непростая задача в его скрюченной позе.
— Это как музыка, — сказал он. — В конце концов, в октаве всего восемь нот.
— Вспомни Элгара,
[45]
— сказала Мария. — Его «Вариации „Загадка“». А Рахманинов, что он вытворяет с Паганини.
[46]
— Ты слишком высоко берешь, — сказал Найэл. — Должно быть, твои приятели чувствуют себя приниженными.
— Пока мне не приходилось выслушивать их жалоб, — сказала Мария. — А куда мы едем?
— В твою гостиницу.
— Я думала, что остановлюсь у вас с Фридой.
— Невозможно. У нас только одна спальня.
— Понятно, — сказала Мария. — Какое убожество.
Она оттолкнула его и стала пудрить нос.
— Почему ты не поехала в турне? — спросил Найэл.
— Жена, — ответила Мария. — Что за радость. К тому же его зубы.
— А что с его зубами?
— В конце концов, они его подвели. Ему пришлось вставить протез, и прошлую неделю он провел в частной лечебнице. Я послала несколько лилий.
— Почему не венок?
— Я подумывала о венке.
— Значит, finito?
[47]
— Finito.
Он поднял ее руку за запястье и посмотрел на стрелки часов с браслетом.
— Ну, ты всегда такова, — сказал Найэл. — И нет здесь ничего бесплотного. Он подарил их в знак прощания?
— Нет, — ответила Мария. — Он подарил их в знак благодарности за загадочные вариации.
Когда такси свернуло на Елисейские поля, Мария быстро выпрямилась, подалась вперед и посмотрела в окно:
— Ах, Найэл, это мы — это ты и я.
Двое детей ждали, чтобы перейти улицу. На мальчике были надеты блуза и берет; девочка была немного постарше и нетерпеливо дергала его за руку, волосы разметались у нее по лицу.
— Ты и я, — повторила Мария. — Мы убежали от Труды. И как я не понимала этого раньше? Лондон для нас не дом. Никогда не будет домом.
— Потому я и приехал в Париж, — сказал Найэл. Мария отвернулась от окна и взглянула на него.
Ее глаза были темны и лишены выражения, как глаза слепого.
— Да, — сказала она. — Но ты приехал не с тем, с кем надо.
Такси круто свернуло вправо и резко остановилось перед гостиницей Марии.
___
В меблированных комнатах дома, что неподалеку от авеню Нейи, Фрида принимала Папу и Селию. После отдыха на итальянских озерах они возвращались в Англию проездом через Париж. Майорка Папу не привлекла, и он отказался от намерения посетить ее. Зато его воображением внезапно овладели прозрачные воды и высящиеся вдали горы, на которые ему нет надобности взбираться. В долинах черномордые коровы с колокольчиками на шее…
