Я ощущал себя полным дураком, но все же обрел дар речи.
— Боюсь, дорога из Плимута была довольно скверной, — сказал я. — Сиком говорил, что вам пришлось остановиться в кузнице и подковать одну из лошадей. Мне очень жаль, что так случилось.
— Это меня нисколько не огорчило, — сказала она. — Я с удовольствием посидела у огня, наблюдая за работой и болтая с Веллингтоном.
Теперь она держалась вполне свободно. Первое смущение прошло, если оно вообще было. Зато я вдруг обнаружил, что из нас двоих неловкость испытываю именно я; я чувствовал себя громоздким и нескладным в этой крошечной комнате, а стул, на котором я сидел, годился бы только карлику. Неудобная поза — самое губительное для того, кто хочет выглядеть раскованно и непринужденно, и меня мучило то, как я выгляжу, сидя на этом проклятом стуле, неуклюже подобрав под него чересчур большие ноги и свесив по бокам длинные руки.
— Веллингтон хлыстом указал мне на подъездную аллею к дому мистера Кендалла, — сказала она, — и я подумала, что из учтивости следовало бы засвидетельствовать ему свое почтение. Но было уже поздно. Лошади промчались мимо ворот, и к тому же я очень хотела поскорее оказаться… здесь.
Она помедлила, прежде чем произнести слово «здесь», и я догадался, что она чуть было не сказала «дома», но вовремя удержалась.
— Эмброз все так хорошо описал мне, — продолжала она, — от холла до последней комнаты в доме. Он даже набросал для меня план, и я почти уверена, что сегодня с закрытыми глазами нашла бы дорогу. — На мгновение она замолкла, затем сказала:
— Вы проявили редкую проницательность, отведя мне эти комнаты. Именно их мы и собирались занять, если бы были вместе. Эмброз хотел, чтобы вы переехали в его комнату; Сиком сказал, что вы так и сделали.
Эмброз был бы рад.
— Надеюсь, вам будет удобно, — сказал я. — Кажется, здесь никто не жил после особы, которую звали тетушка Феба.
— Тетушка Феба заболела от любви к некоему викарию и уехала залечивать раны сердца в Тонбридж, — сказала она. — Но сердце оказалось упрямым, и тетушка Феба подхватила простуду, которая длилась двадцать лет. Неужели вы не слышали об этой истории?
— Нет, — ответил я и украдкой взглянул на нее. Она смотрела на огонь и улыбалась, скорее всего, воспоминанию о тетушке Фебе. Ее сжатые руки лежали на коленях. Никогда прежде не видел я таких маленьких рук у взрослого человека. Они были очень тонкие, очень узкие, как руки на незаконченных портретах старых мастеров.
— Итак, — сказал я, — какова же дальнейшая история тетушки Фебы?
— Простуда оставила ее через двадцать лет — после того, как взору тетушки явился другой викарий. Но к тому времени тетушке Фебе исполнилось сорок пять, и сердце ее было уже не таким хрупким. Она вышла замуж за второго викария.
— Брак был удачным?
— Нет, — ответила кузина Рейчел, — в первую брачную ночь она умерла от потрясения.
Она обернулась и посмотрела на меня, губы ее слегка подрагивали, однако глаза были все так же серьезны. Я вдруг представил себе, как Эмброз рассказывает ей эту историю: он, сгорбившись, сидит в кресле, плечи его трясутся, а она смотрит на него снизу вверх, совсем как сейчас, едва сдерживая смех. Я не выдержал. Я улыбнулся кузине Рейчел… c ее глазами что-то произошло, и она тоже улыбнулась мне.
— Думаю, что вы на ходу сочинили всю эту историю, — сказал я, сразу пожалев о своей улыбке.
— Ничего подобного, — возразила она. — Сиком наверняка знает ее.
Спросите его.
Я покачал головой:
— Он сочтет неуместным вспоминать о ней. И буцет глубоко потрясен, если решит, что вы мне ее рассказали. Я забыл вас спросить: принес ли он вам что-нибудь на обед?
— Да. Чашку супа, крыло цыпленка и почки с пряностями. Все было восхитительно.
— Вы, конечно, уже поняли, что в доме нет женской прислуги?
Прислуживать вам, развешивать ваши платья у нас некому; только молодые Джон и Артур, которые наполнят для вас ванну.
— Тем лучше. Женщины так болтливы. А что до платьев, то траур всегда одинаков. Я привезла только то, которое сейчас на мне, и еще одно. У меня есть прочные туфли для прогулок.
— Если завтра будет такой же день, вам придется не выходить из дома, — сказал я. — В библиотеке много книг. Сам я не слишком охоч до чтения, но вы могли бы найти что-нибудь себе по вкусу.
Ее губы снова дрогнули, и она серьезно посмотрела на меня:
— Я могла бы посвятить свое время чистке серебра. Никак не думала, что его у вас так много. Эмброз не раз говорил мне, что оно темнеет от морского воздуха.
По выражению ее лица я был готов поклясться, что она догадалась, что вся эта масса семейных реликвий извлечена из какого-нибудь забытого шкафа, и в глубине души смеется надо мной.
Я отвел глаза. Однажды я уже улыбнулся ей, и будь я проклят, если улыбнусь еще раз.
— На вилле, — сказала она, — когда бывало очень жарко, мы любили сидеть во дворике с фонтаном. Эмброз просил меня закрыть глаза и, слушая воду, вообразить, будто это дождь стучит в окна нашего дома в Англии. Он полагал, что я вся съежусь и буду постоянно дрожать в английском климате, особенно в сыром климате Корнуолла; он называл меня тепличным растением, которое требует заботливого ухода и совершенно не приспособлено к обыкновенной почве. Я выросла в городе, говорил он, и чересчур цивилизованна. Помню, как однажды я вышла к обеду в новом платье и он сказал, что от меня веет ароматом Древнего Рима. «Дома в таком наряде вас побьет морозом, — сказал он. — Придется сменить его на фланель и шерстяную шаль.» Я не забыла его совет и привезла с собой шаль.
— В Англии, — сказал я, — особенно здесь, на побережье, мы придаем большое значение погоде. Должны придавать, ведь живем у моря. Видите ли, в наших краях условия для сельского хозяйства не слишком благоприятные, не то что в центре страны. Почва тощая, из семи дней в неделю четыре дня идет дождь, поэтому мы очень зависим от солнца, когда оно появляется. Думаю, завтра прояснится и вы сможете совершить прогулку.
— Бове-таун и Боденский луг, — сказала она. — Кемпов тупик и Бычий сад, Килмурово поле, мимо маяка, через Двадцать акров и Западные холмы.
Я с изумлением посмотрел на нее:
— Вам известны все названия Бартонских земель?
— Ну конечно, вот уже полтора года я знаю их наизусть.
Я молчал. Мне нечего было сказать. Затем:
— Это нелегкая прогулка для женщины, — угрюмо заметил я.
— У меня есть прочные туфли, — возразила она.
Черная бархатная туфелька на ноге, чуть высунутая из-под платья, показалась мне на редкость не подходящей для пеших прогулок.
— Вот эти? — спросил я.
— Разумеется, нет; кое-что попрочнее.
Я не мог себе представить, как она бредет по камням, даже если сама она и верила в то, что способна выдержать такую прогулку. А в моих рабочих сапогах она просто утонула бы.
