«Воспоминания Коковцова», — написал на бумажке Дмитрий Иванович.
…Вчера вечером Варвара сказала ему: «Звоните, Дима!», зевнула до слез, смутилась и засмеялась — расстались они поздно. Она жила в старом неухоженном доме на Мясницкой, подъезд облупленный, страшный, в струпьях облезшей зеленой краски. «В центре полно таких домов, — сказала Варвара, когда в подъезде он стал оглядываться по сторонам, — ну, которые еще не успели купить и продать за бешеные миллионы, а жителей выселить в Дегунино Восточное!»
Дмитрий Иванович потом долго думал — почему в Восточное?..
…Этот дом на Мясницкой с одиноким фонарем перед ободранной коричневой дверью понравился ему гораздо больше того, ухоженного и богатого, в котором обитали прекрасная Милана и ее вышколенная сторожиха. Там все было… придуманное, ненастоящее, выставленное напоказ, а здесь все наоборот. И дело не в том, что Шаховскому запустение и неухоженность нравились больше красоты и шика, а в том, что красоту и шик всякий понимает по-своему. Ему нравилось, что в доме на Мясницкой Варвара выросла, ходила по этой улице в школу — «во-о-он там, видите, наша школа, а дальше музыкальная!» — а под Новый год в «Детский мир», он же рядом, только площадь перейти.
«В «Детском мире», — рассказывала Варвара и улыбалась своей дивной улыбкой, — были такие корзины с игрушками. Огромные! В них сидели всякие звери. И разрешалось в них рыться! Я рылась сначала в одной, потом в другой, а толпа страшная, не подойти. Но в этом все дело! Хотелось найти своего медведя, понимаете?.. Из всей корзины выбрать одного, своего. И мама всегда меня ждала, не торопила. Она сейчас вспоминает, как мы ходили, и говорит, что ее ужас берет. Но ничего он не берет, я-то знаю! А потом мы брали медведя и шли домой, вот так, по кругу, в обход. И на Кузнецком мосту заходили в булочную. Там продавали бублики. Теперь нигде не продают бубликов, не знаю почему. Мы приходили домой с медведем и бубликами, а елка уже стояла, родители ее всегда рано ставят! Я однажды под ней заснула, и папа не стал меня переносить в кровать. Я утром проснулась и ничего не поняла — надо мной зеленые ветки, представляете?!»
Он представлял. И елку, и медведя, и дорогу из «Детского мира» вокруг Лубянской площади, и маленькую Варвару почему-то в клетчатом пальтишке.
«У вас было клетчатое пальто?» — спросил он неожиданно, и она удивилась, потому что оказалось — было.
…Почему нигде нет никаких упоминаний о заговоре, если на самом деле он существовал? И против кого? Кто это — «известная вам особа», которая упоминается в письме Щегловитова? О чем именно должен узнать государь? Дело очень важное, если уж о нем докладывали государю! Что именно произошло в мастерской на Малоохтинском, которую «случайно обнаружила полиция»? Хороши случайности, если у каждой двери оказались жандармы, права Варвара!
Еще он спросил ее, как получилось, что у нее такая странная профессия — эксперт? Странная и некрасивая. Варвара Звонкова страшно удивилась. Ей не приходило в голову, что у нее некрасивая профессия! «Папа всю жизнь на Петровке проработал, — объяснила она. — И мне тоже очень хотелось служить там же. Я папой очень гордилась, и мне здание нравилось, мы с бабушкой всегда на Петровку ходили гулять, — вдруг папу встретим. И несколько раз правда встречали!.. Только он все время бежал, то на вызов, то с вызова. Он мне сказал, что в следствии — ну, в серьезном следствии, конечно, — женщине не место, и оперативником она быть не может. Осталась одна дорога, в эксперты! А мама хотела, чтоб я поступила в МГИМО и сначала красиво училась, а потом красиво ездила в разные красивые страны!.. Она, как и вы, поклонница красоты!»
Осталось еще очень много всего, о чем он хотел спросить, но они прогуляли до ночи, и нужно было расставаться, а расставаться он как раз не хотел.
… Он позвонит ей сегодня, и они встретятся.
Дожив до сорока лет, Дмитрий Иванович стал профессором и «ученым человеком», как иронизировал полковник Никоненко, написал множество научных трудов и монографий, заработал «имя» — Боря то и дело повторял, что Дмитрию Ивановичу хорошо живется, потому что у него «имя», — но огромная часть жизни, в которой принято звонить девушкам и назначать им свидания, и провожать их до подъезда, и приглашать в кафе, и разговаривать о пустяках, страшно важных, никогда не имела к нему никакого отношения.
Он женился только один раз, давно, еще в аспирантуре, на чудесной девушке из Абакана, которая все время хохотала, обожала клубничное мороженое, пела «Ах, вернисаж, ах, вернисаж, какой портрет, какой пейзаж!», носила мини-юбки, колготки в сеточку и лакированные сапоги. Диму Шаховского она тоже обожала, готовила на ужин «вкусненькое», а когда приходили его друзья-лингвисты, таращила глаза и восхищалась, что они такие умные, говорят — ни слова не поймешь!.. Очень быстро девушка из Абакана соскучилась с ним так, что вовсе перестала петь про вернисаж и пейзаж, и даже пару раз поплакала, и объявила ему, что мама считает, они «не пара»! Дима Шаховской не умел разбираться в тонких материях, ему казалось, что все хорошо — они не ссорятся, не портят друг другу нервы, не «рвут душу», этого вполне достаточно. Но она считала как-то по-другому и года через два объявила Диме, что «встретила другого и полюбила его всей душой». Она опять плакала, жалела Диму, который теперь без нее пропадет, ругала себя и называла «вертихвосткой», потом села к нему на колени, обняла изо всех сил, зашептала в ухо, чтобы он не расстраивался, она будет приходить «часто-часто», и они «навсегда останутся друзьями», потому что Дима «очень, о-о-очень хороший», а сейчас он должен ее отпустить, потому что она «полюбила».
Он отпустил, конечно.
Новый муж, кажется, хоккеист, быстро увез ее в Лондон или Ванкувер. Наезжая в Москву, она непременно звонила Диме и его родителям, привозила «сувенирчики», хохотала, показывала фотографии кудрявых детишек, мальчика и девочки, таращила глаза, говорила, какая скучища там, в Лондоне или Ванкувере, ну просто несусветная!.. В Абакане было гораздо веселее, правда, правда! «Ах, вернисаж, ах, вернисаж, какой портрет, какой пассаж!»
Потом хоккеист куда-то делся, и она оказалась женой модного певца, звезды эстрады «первой величины». Тут произошла метаморфоза. Она перестала звонить, приезжать и хохотать и сделалась «столбовою дворянкою», как в сказке. Несколько раз Дмитрий Иванович видел ее по телевизору, где она сидела прямо, почти не улыбалась, рассуждала о своих корнях, — Абакан в ее рассуждениях никогда не поминался, — о том, как важно для мужчины, чтобы рядом с ним была правильная женщина, а также о необходимости образования, вот, например, ее дети получают это самое образование в лучших университетах мира, как и положено детям аристократов. Очень серьезно говорила о любви, единственной, ниспосланной Богом, и демонстрировала бриллиант в одиннадцать каратов, подаренный ей певцом к годовщине свадьбы.
Действительно, пассаж, что тут скажешь!..
В следующий раз Дмитрий Иванович увлекся специалисткой по древнерусской истории, которая защищала диссертацию в его университете. Она была блестяще образованна, очень умна и в научных вопросах непреклонна. Друзей Шаховского она то и дело уличала в невежестве и ставила на место, и ему самому спуску тоже не давала. С ее точки зрения, он сделал очень мало — как ученый, — да и вопросы, которыми он занимается, совершенно пустяковые и изучать их глупо. Дмитрий Иванович поначалу оправдывался, старался казаться глубже и шире, все пытался доказать, что не так уж он плох, но она слушать ничего не желала. Когда он давал ей почитать свои монографии, она возвращала их, исчерканные красной ручкой, с пометками и язвительными замечаниями на полях, и как-то он поймал себя на том, что его тянет посмотреть прежде всего последнюю страницу, какая там оценка стоит!.. Быт она презирала, и не просто презирала, а как-то нарочито, напоказ, батон по рассеянности совала в бельевой ящик, фантики от конфет, читая книжку, закапывала в цветочные горшки, переполненные мусорные пакеты ставила на подоконник, а грязные тарелки на одеяло. Одевалась она исключительно в черное и, когда курила, непременно сыпала пепел себе на юбку. Потом ей предложили работу в Питере, и она уехала, велев Дмитрию Ивановичу следовать за ней.
