После ее ухода в зале поднялся невообразимый шум. В Таню летели громкие обличительные фразы, и сколько ни старался ее научный руководитель, сколько ни призывал коллег ценить научную истину, не поддаваясь влиянию авторитетов, сколько ни убеждал их в талантливости и глубине работы, Танина защита так и не состоялась. Научный и партийный вес ее матери был слишком велик, и никто из членов ученого совета, кроме ее научного руководителя, обладавшего не меньшими регалиями, более высокими научными званиями и мировой известностью, а также находясь в весьма преклонном возрасте, не отважился поддержать молодого ученого и высказаться в его защиту.
Но Таня на это и не рассчитывала. Цель ее работы была иной, и именно этой цели Таня в полной мере не достигла. Аглая Викентьевна не была раздавлена или сломлена, ощутив что-то вроде удара под дых, она просто отмахнулась от фактов и доказательств, не дав себе даже труда вдуматься в них. Она осталась глуха к ним, как гранитная скала, и так же несгибаема.
Вскоре после защиты Таня вышла замуж за талантливого молодого физика, с которым познакомилась во время своих изыскательских поездок по Сибири, и уехала в Новосибирск. После свадьбы она сменила фамилию, устроилась на работу в местный университет и сделала блестящую карьеру. Тема ее научных работ ничего общего с движением декабристов не имела. Никаких отношений с матерью она, естественно, не поддерживала.
Но спустя несколько лет, когда у Тани с Сашей родилась дочь, Танин муж, считая, что его теща, с которой сам он никогда лично знаком не был, пожилая и одинокая женщина, имеет право знать о появлении на свет внучки и что такое событие вполне может примирить мать и дочь, написал ей письмо, приложив к письму фото маленькой Оксаны.
Ответа он не дождался. Но с тех пор взял за правило посылать теще поздравительные открытки ко дню рождения и на Новый год, вкладывая в конверт фото любимой дочери.
А однажды, когда они в очередной раз всей семьей приехали в отпуск в Ленинград, Саша потихоньку от жены, на свой страх и риск отвез дочку в гости к Аглае Викентьевне. Вопреки здравому смыслу она не спустила их с лестницы, а впустила в квартиру. Аглая Викентьевна и сама не могла потом объяснить, что руководило ее порывом. Но с тех пор Оксана стала раз в год бывать у бабушки, хотя никогда не называла ее в глаза иначе как по имени-отчеству, и вообще плохо понимала, что это за бабушка такая? Бабушка у нее была Нюра, добрая, родная, теплая, самая-самая хорошая. А когда Оксана подросла, она стала сама подписывать бабушке открытки, на которые никогда не получала ответа. Единственным подарком, который она получила от ленинградской бабушки, была толстая монография о жизни какого-то декабриста Лунина, папа эту книжку у Оксаны забрал и куда-то спрятал, обещав отдать, когда она вырастет. Оксане было все равно, такие скучные вещи, как монографии, ее не интересовали.
Когда Оксане исполнилось восемнадцать, мама пригласила ее в свою комнату, посадила перед собой и рассказала историю своей семьи. Оксане было до слез жалко маму, тетю Иру и дедушку. К этому времени они уже перестали ездить в Петербург, и Оксана порадовалась тому, что больше никогда не увидит свою вторую бабушку. Она перестала ей писать и вообще вычеркнула из своей жизни.
И вот теперь, по прошествии пяти лет, Оксана стояла на пороге бабушкиной квартиры. Ей было страшно, она хорошо помнила и свои прежние визиты сюда, и рассказ мамы об их с тетей Ирой детстве, но выхода у Оксаны не было. Если она хочет выяснить, что случилось с Сашкой, ей нужна бабка Аглая.
– Здравствуйте, Аглая Викентьевна, я ваша внучка Оксана, – четко, почти по-военному, поздоровалась Оксана, решив, что такая манера будет наиболее приятна старухе.
Аглая Викентьевна продолжала молча стоять в дверях, вероятно, сраженная неожиданностью происходящего и не имеющая сил решить, как правильнее будет поступить в данной ситуации. Наконец, как и много лет назад, она отступила в квартиру, давая Оксане войти.
Оксана тихонько выдохнула. Первый рубеж был взят.
Оксана сидела в просторной гостиной, на старом массивном диване, который если и не помнил самого декабриста Лунина, то уж отмену крепостного права застал наверняка. Аглая Викентьевна сидела за столом и, нахмурив густые седые брови, слушала Оксанин рассказ о событиях, которые привели к ней внучку.
– Что ты хочешь от меня? – сухо спросила Аглая Викентьевна, когда Оксана закончила.
– Мне нужна временная прописка и пожить несколько дней, пока я не сниму жилье, – ответила Оксана, словно в омут прыгнула.
«Ну все, сейчас как даст пинка под зад!» – с замиранием сердца решила Оксана, глядя на вытянувшееся от такой наглости лицо бабки Аглаи.
Аглая Викентьевна была сражена. Сражена этим визитом. Сражена историей, которую ей рассказала Оксана, и той решительностью, с какой девушка была намерена разобраться в случившемся, помочь сестре. За долгие годы одиночества Аглая Викентьевна, хотя она бы никогда никому в этом не призналась, изведала много горечи и разочарований. И к семидесяти годам познала простую истину: она никому не нужна, и декабрист Лунин никому не нужен, и идеалы его, а еще то, что, в отличие от предка, за свою долгую безупречную жизнь она, оказывается, никому никогда ничем не помогла. Не совершила ничего доброго и светлого, великого и значимого. Итогом ее жизни были несколько никому не нужных книжек да огромная, пустая, заросшая пылью квартира, в которой она и умрет в одиночестве. Ее даже найдут не сразу. Если Нинка, домработница, уволится или раньше загнется, то квартира вообще может стать ее мавзолеем. Эти дикие, пугающие мысли стали все чаще посещать Аглаю Викентьевну, особенно бывало страшно вечерами. Она часами сидела за большим овальным столом, покрытым скатертью, в ярком свете старой пятирожковой люстры, доставшейся ей еще от родителей, выпрямив спину и сложив перед собой руки, словно в президиуме, и, почти не мигая, смотрела в окно. От долгого сидения у нее начинались видения, сладостно-мучительные, пугающие и желанные одновременно. Стоящие вокруг стола стулья заполнялись размытыми фигурами ее дочерей, внучек и зятьев. Эти образы никогда не обретали четкости, кроме одного – ее мужа, ее бывшего мужа. Владимир Терентьевич, молодой, такой, каким она видела его за этим столом в последний раз, сидел напротив, глядя на нее добрыми, печальными глазами, и улыбался ей легкой, грустной улыбкой, словно спрашивая: «За что ты так, Аглая?» Так она сидела часами, не двигаясь, пока старые фамильные часы не начинали бить полночь. Ночью она спала, наглотавшись снотворного, а ее день был занят привычной бумажной суетой, она писала лекции для жэковских пенсионеров и для жителей дома престарелых. Аглая Викентьевна давно уже поняла, что никому ее разглагольствования не интересны, и даже перестала этим возмущаться, утратила свой боевой пыл, но остановиться не могла, в этом был смысл ее жизни, эти лекции поддерживали ее существование, были стержнем, на котором еще держалась ее ветхая, захудалая жизнь. У Аглаи Викентьевны было отменное здоровье, большая пенсия, счет на книжке и просторная приватизированная квартира и не было чего-то главного. Сейчас, глядя на собственную внучку, она поняла, чего у нее не было: людей, ради которых стоит жить, работать, жертвовать. Михаил Лунин пожертвовал своей жизнью ради общего блага, многие ее знакомые жили и трудились ради своих близких, детей и внуков, а ради чего трудилась она? Обществу от нее пользы не было, а близким – тем более. Уже две недели Аглая Викентьевна не выходила из дома, ни с кем, кроме Нины, не виделась и не разговаривала. Друзей у Аглаи Викентьевны никогда не было, а коллеги, которые еще были живы, давно уже о ней забыли, занятые своими семьями и друзьями. У нее не было никакого утешения, даже музыку она не любила. Никогда прежде Аглая Лунина не задумывалась о том, как страшны тиски одиночества. Страшнее пыток, страшнее позора, разочарования, боли, страшнее всего.
