На экране Микки и его компания попали в жестокую передрягу. Все они застряли у какой-то переправы и не могут перебраться на тот берег. Мост сломан, брод непонятно где, да и есть ли он, этот брод. Все они: вся эта иррациональная компания в составе мыши с башмаками, собаки с шапкой и еще каких-то чудиков, созданных явно не на трезвую голову, застыли у берега и мозгуют, чего им делать дальше. Хм, а правда, что им делать-то? Двигаться-то надо.
Мультфильм из разряда тревел-трип, путешествие нон-стоп, когда дети подрастут, Микки-Мауса сменят на угловатых девчонок-одноклассниц, и вся эта компания, посрывав шутовские маски персонажей Диснейленда, продолжит нестись по дорогам благословенной страны, Америки… По крайней мере, такие кинокомедии — хит молодежного кино этого лета — показывают в наших кинотеатрах каждый год. Америка, ох, Америка. Великая, благословенная страна. В последнее время я подумываю над тем, чтобы эмигрировать туда. В Молдавии мы не пропадем, надеюсь, мы вообще нигде не пропадем, но, оказывается, я вовсе не хочу, чтобы мой ребенок рос среди всего того дерьма, в которое вполне органично вписался его батюшка. Я, в смысле. Впрочем, я замечтался. А Микки и его компашка так и не перебрались на ту сторону реки. Чего бы им посоветовать?
— Мауструмент, — угрюмо говорит Матвей.
— Точно, бля! — радостно восклицаю я.
— Что?! — испуганно встрепенулась она.
— Тсссс, — успокаивающе глажу я ее по спине, и она снова сопит мне в руку.
Мы лежим на гостиничной кровати одноместного номера. Втроем. Вернее, лежим-то мы двое, а Матвей сидит по левую руку от меня, обернутый маленьким дорожным одеялом — сто баксов, пропади пропадом та фабрика, где его выткали, спряли, или как делают одеяла? — в общем, произвели — и смотрит мультфильм. Я тоже смотрю, а еще глажу спину Оле, потому что когда тебе под тридцать и семя уже не брызжет у тебя из ушей, и три раза уже было, а ей все мало, только это — почесать спинку — и спасает, не так ли, Матвей? Тебе-то все равно, у тебя-то вся эта хрень впереди. Уверен, он справится, горделиво смотрю я на его причиндалы и, кстати, говорю:
— Не трогай писю!
На экране появляется огромный пузырь. Это типа Мауструменты. Волшебная хрень, которая появляется каждый раз, когда лох Микки и его компания лохов попадают в лоховскую ситуацию. Стоит им облажаться, как появляются Мауструменты, и ими уже можно сделать все что угодно. Мауструменты это как ядерное оружие, или Доктор Зло, или самолеты ВВС США, которые прилетают поддержать огнем облажавшихся спецназовцев.
— Мауструменты помогут нам, — дурацким голосом говорит Снупи-Дог, и вся компашка радуется.
Матвей тоже хлопает в ладоши. Вообще-то, мультфильмы я ему смотреть не разрешаю, но для этого делаю исключение. Вынужден признать, что этот мультик — развивающий. Там то и дело просят сказать хором какое-то слово, учат считать, писать и все такое. Так что, можно сказать, этот мульт для Матвея — академия на дому. Как и полагается по ходу занятий, студент уснул: Матвей уже сполз на подушку и сопит, надо проверить ему температуру, думаю я, тихо — вот уж этому сын меня научил — встаю и, не разбудив ни его, ни ее, хожу по комнате. Нахожу градусник, сбиваю столбик, гляжу в окно: в Москве началась метель, и это весной — ну что за фигня-то, а, что за город — потом пью вино, сидя на подоконнике, пока градусник под Матвеевой подмышкой дрожит и покачивается, а малыш похрапывает, проверяю температуру, и она, слава Богу, в норме, кладу градусник обратно, глажу обоих по головам, возвращаюсь к широкому подоконнику и, обхватив колени, гляжу на крышу какого-то ресторана напротив нашей гостиницы. Снега уже совсем много, и мне почему-то хочется остаться еще, хотя я и не могу жить в Москве: этот чудесный город создан для чего угодно, только не для того, чтобы растить там детей. Я голый, но мне не холодно: здесь, как обычно, топят не жалея дров. Поворачиваюсь к кровати и вижу, что ее глаза блестят, и, стало быть, она не спит. Оля тоже тихо — вот уж не ожидал — встает с кровати, гладит Матвея по лицу и подходит ко мне.
Странное это чувство: сидеть голыми на подоконнике, смотреть на снег за стеклом, которое всего миллиметров пять толщиной, и чувствовать тепло. Зима и лето, а между ними кусочек стекла: сода и песок, которые как-то случайно смешались в огне, и бородатый финикийский хрен, увидев кусочки чего-то удивительного, полупрозрачного, должно быть, здорово вопил от удивления?
— Вы с ним не разлей вода, — говорит она, обняв меня сзади.
— О чем ты? — тихо смеюсь я. — Ты сбрендила.
— Нет, — серьезно говорит она.
— Да, — серьезно говорю я. — Мы оказались вместе совершенно случайно. Не умри его мамаша, я был бы классическим отцом, который видит ребенка 2 часа в неделю. Читает газету, орет на маленького спиногрыза, который ноет, желая внимания и любви, да водит его раз в полгода на футбол или карусели, считая, что этим его отцовские обязанности, обязанности настоящего мужика, так его, исчерпаны.
— Тебя злят такие отцы? — улыбается она.
— Боюсь, это меня устраивало бы, — признаюсь я.
— Да?
— Ага. Поэтому и говорю, мы с ним совершенно случайно вместе оказались. Как пара, которая случайно перепихнулась на карнавале по пьяни, а потом — раз — и повенчалась с какого-то перепугу.
— Тебе нельзя больше заводить детей, — спокойно говорит она.
— Это еще почему? — удивляюсь я.
— Ты чересчур привязан к этому, — объясняет Оля и садится на подоконнике напротив меня, — ты над ним трясешься просто.
— Чушь, — говорю я, — он славный малый, но он у меня в печенках сидит.
— Точно? — улыбается она.
— Ну да, — говорю я.
— У тебя не получается врать, — склоняет она голову набок, отражается в белом от снега стекле, и теперь напротив меня две голые задумчивые блондинки с подбородком на согнутых коленях.
— Точно? — спрашиваю я.
— Точно, — говорит она, и повторяется: — вы с ним не разлей вода. Ты в нем души не чаешь.
— Так тем более, — говорю я, — нужно еще какого-то. Чтобы не было эмоциональной зависимости. Я собираюсь отдать его в детский сад и завести жену. Нельзя быть чересчур привязанным к кому-нибудь. Это калечит и тебя, и того, к кому ты привязан. Справедливо?
— Но ведь это измена, если называть вещи своими именами, разве нет? — спрашивает она.
— В чем-то да, — признаю я.
— А разве любимым изменяют? — мягко спрашивает она.
Я задумываюсь.
Словарь Оксаны
«Разве любимым изменяют? Нет. Значит, и Он не любим мной.
Нет, я не люблю Его, хотя когда-то | что-то, наверное, было во мне, что толкнуло к Нему. Может быть это и есть любовь? Не знаю. Сколько я ни пыталась вспомнить, никогда ни одной минуты счастья с Ним не испытала. Кроме разве что в постели, но это простое животное удовольствие. Да и оно со временем приелось и стало механикой. Ах, милый, милый, что же с нами случилось?
