Днем я выходил к дороге, спускался по тропе мимо дерева с прибитым к нему черепом. Дракула говорил, что здесь распяли Агасфера, и покупал в небольшом магазине удивительно вкусный домашний хлеб. И вино. Двухлитровую бутыль белого, легкого вина с жестяной, как на пиве, крышкой. Почему-то на крышке была нарисована пятиконечная звезда. Дракула говорил, что это из запасов со времен Чаушеску.
С вином и хлебом я поднимался на горы. Навстречу мне проезжали местные крестьяне – удивительно вежливый народ, они здоровались с незнакомцем и снимали шапки. Я наблюдал за форелью в ручье у дороги и переходил мост, скрываясь в чаще у горы. После серо-оранжевого ковра – то была опавшая хвоя – я попадал на зеленые луга. Издалека они выглядели обманчиво теплыми. На самом деле там дул ветер, и я замерзал. Тогда я выпивал первую четверть вина. Время второй приходило на полпути к вершине, где я сидел, глядя на солнце, на поваленных сухих деревьях. Третью четверть я выпивал почти у вершины, на небольшой площадке, где снова рос лес. Ну и вершина, конечно, – я допивал вино, сидя на каменистой лысине горы.
Спустившись к вечеру, я отправлялся на озеро: горное, удивительно глубокое, его устилал – как лес под елями – тонкий слой серого тумана.
А потом я уехал.
И стою на балконе, приставив к виску пистолет, на курок которого никогда не нажму. Разумеется, я передумал. Боюсь, три дня, проведенных в замке, привели к прямо противоположному ожидаемого Дракулой результату – я помирился с собой.
В конце концов, пусть подождут. Рано или поздно я умру, и чары все равно рухнут. Для меня, не для бессмертных. Ведь я, кажется, наконец сделал посапывающей в комнате за моей спиной Елене ребенка. Он унаследует не только мои волосы, мои глаза, но и мой мир, мою Молдавию.
Я кладу пистолет на балкон и смеюсь. Вокруг тихо, но в ушах у меня раздается многоголосый вой. Сильный порыв ветра сгибает деревья в парке. Мне чудится, что по лицу статуэтки кентавра в парке текут слезы. Конечно, это дождь.
Бессмертные бедолаги.
Мне жаль, но им придется подождать еще. К тому же я слишком люблю себя. Я слишком люблю эту страну для того, чтобы вот так, в одночасье, ее разрушить.
В конце концов, не все потеряно. У меня есть женщина, пусть и из моих снов. У меня уже есть пусть и не родившийся, но зачатый ребенок. У меня есть я и моя Молдавия. Только ворона нет. Что ж. Надеюсь, объявится какой-то другой ворон.
Должен же кто-то прилетать к моей скале.
Я захожу в дом, осторожно, чтобы не разбудить Елену, проскальзываю на кухню и готовлю для нас завтрак. Потом прикрываю все салфеткой и в ожидании пробуждения женщины беру в руки рукопись, которую получил в замке Дракулы. Из нее я узнал о том, что есть я, что есть Молдавия и что есть чары, опутавшие нас так тесно, что мы стали единым целым. Я начинаю читать:
Ворон:
«Орел… Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным к ней Прометеем орла? Ведь орел, говоря образно, и был любимым адъютантом Зевса. Поверьте, ему, орлу, было чем заняться тем летом 13 289 года до Рождества Христова. Например? Ну, вот вам. Он был вынужден обивать – словно пороги – ветки всех деревьев, которые росли поблизости от домов, где жили красавицы Аттики.
Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она знала: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив – надо как можно скорее лечь на травку и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица Древней Аттики…»
Штефан Великий:
Один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят четыре, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят пять…
Проклятые машины, задохнуться от них можно. Паршивые голуби, только и знают, что гадить. О, эти молодожены! Ну что за скверный обычай после росписи в ЗАГСе приезжать к моему постаменту?! Облить мои сапоги шампанским и, хихикая, целоваться перед видеокамерой. Зачем? Да-да. Ворчу. А что делать?
Люди в моем положении мельчают. А чего вы хотели? Одно дело – побыть героем в течение одной человеческой жизни. Совсем другое – остаться им и после смерти, причем не только в памяти народа. Если честно, я сейчас – обычный, жалкий старикашка, у которого спина болит в непогоду. Да еще и ворчу постоянно – почему мэрия ничего не сделает с дорожным движением, от выхлопов же задохнуться можно, да и с подсветкой в центре города проблемы постоянные, не говорю уж про пьяных, – а потом ловлю себя на этом. И глубоко вздыхаю. Что поделать, люди мельчают. И я обмельчал. А ведь каков был молодец! Вся Европа на меня молилась.
…один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят шесть, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят семь, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят восемь…
Хуже всего то, что они поставили меня в центре города на площади, которая мне никогда не нравилась. Еще когда скульптор Плэмэдялэ начал отливать мое лицо по эскизам, я сразу же загадал, что хочу стоять на Ботанике. В мое-то время этого района не было, да и города, в общем, тоже. Но на Ботанике по крайней мере зелено и спокойно. Я хотел бы, чтобы меня установили на постамент в Долине Роз. Там меня бы от дождя прикрывали хотя бы кроны деревьев. Увы, они предпочли центр города.
– Мы выбрали лучшее место для памятника самому великому государю, – сказал заместитель мэра, – нашей Молдавии!
Эх, не будь я бронзовым, я бы заехал этому воришке по голове! Уж в чем в чем, а в этом Прометеус Балан прав. В Молдавии всегда много воруют и никак не остановятся. Мой московский шурин Иоанн жаловался мне, что в его царстве нельзя оставить без присмотра камень, чтобы его не украли. Я отвечал ему: в Молдавии, поверь мне, любезный брат, ты только полезешь в карман за камнем, как обнаружишь, что его нет. Если бы не тот самый заместитель мэра, читавший трогательную речь на моем открытии, я был бы не бронзовым, а серебряным. Он украл больше половины денег, которые собирали на этот памятник по всей Молдавии. Ну что за страна? И что толку мне было биться за нее пятьдесят лет и сорок сражений?
Конечно, сейчас я вовсе не похож на себя настоящего. Лицо у меня было округлое, усы гораздо длиннее и лоб выше. Александр Плэмэдялэ, которому Кишинев заказал скульптуру молдавского господаря Штефана Великого и Святого, – кстати, знакомьтесь, это я, очень приятно, – оказался изрядным льстецом. Он сделал черты моего лица более мужественными. Иногда, глядя на себя в зеркалах заднего вида проезжающих мимо меня машин, я вижу совершенно незнакомого мне человека.
Да, о валахах все правда. Если бы не они, я бы не только остановил турок, но еще бы и погнал их обратно. Историки, упоминающие сорок сражений, которые я провел – и всего три проиграл, – забывают упомянуть о сотнях мелких стычек, которые случались в моем тылу. Я всегда знал, что погибну от руки своего подданного или ко мне подошлют убийц соседи. Поэтому очень удивился, когда умер своей смертью и наступила тьма. Я совершенно не представлял себе, сколько я в ней нахожусь. До тех пор, пока скульптор Плэмэдялэ не начал отливать меня в бронзе и на свет божий не появились, вслед за короной, лбом и волосами, оба моих глаза.
