— Внучек, — осторожно сказал он, — все ведь совсем не так было. Плутонеску содержателем борделя оказался. И Персика там уже который год мучается…
Октавиан, посидев неподвижно с час, медленно поднялся и пошел к туалету, бросить тетрадь в выгребную яму. В глазах у него плыли оранжевые круги. Это уже второй удар, — безучастно отметил он, — за прошедшие сутки. О, проклятое самодовольство.
— Правильно, сынок, — поддержал его дед, — толку от вашей учености никакой. Да и все сказки, что я вам понарассказывал, у меня в книге есть. Называется «Мифы и легенды древней Греции». Да ты и сам заметил. Ну, фамилии, я, ясное дело, на наш молдавский лад переиначил…
— Зачем, — спокойно спросил Октавиан, возвращаясь через грязь во дворе к деду. — Зачем это вам?
— Так ведь, — развел руками дед, — вижу, вам историй нужно разных, да побольше. А чего не помочь хорошим людям?
— Значит, — со вздохом уточнил Октавиан, — все из книги… И про Персику?
Дед помрачнел и ударил палкой по земле.
— Про Персику все правда! — отрезал он. — Потому как внучкой она мне приходится.
— Тогда соболезную, — поднялся Октавиан, — а мне, наверное, пора…
— Ты не горюй, — спокойно сказал ему в спину дед, — девица-то эта все равно не для тебя рождена. Неужто не понял?
Октавиан аккуратно закрыл калитку, и, не обращая внимания на грязь, пошел к их палаткам. Собрал вещи и подогрел себе чаю на костре. До поезда оставалось еще три часа, и парень не торопился.
Вечерело, и собаки Ларги, поскуливая, выкусывали из проплешин тощих блох. Вдалеке звенел колокольчик на грязной, теплой и пахнущей овчиной овце. Еще реже на нее покрикивал тощий пастух. Небо было серым, но прозрачным, и с горки, на которой стояли палатки, до него было как будто ближе, чем из самого села. Октавиан сидел, скрестив ноги, и чувствовал себя совершенно пустым и, в то же время, наполненным. Он ощущал в себе всю вселенную и тихонько напевал что-то под нос, представляя себя средневековым муллой, что приехал сюда в обозе турок, пришедших покорять Ларгу. Потом ему казалось, что он египетский писец, запечатленный в глине, что хранится в Лувре.
Внезапно небо над Ларгой и Днестром, ползущим где-то поблизости, стало ярким и порозовело. Это солнце, сползшее из-под вечерних облаков на краю горизонта, послало селу последний салют. Октавиан с наслаждением прикрыл глаза, но не до конца, и ловил лучи вечернего солнца дрожащими ресницами. Они были хороши, Октавиан знал. Как знал, что со вчерашнего вечера для него ничего не значит Елена Сырбу. И что с этого дня он больше никогда не займется филологией. Кто он будет в этом мире, Октавиан не знал. Знал только, кем не будет никогда…
… значительно позже почетный академик Академии Наук Молдавии, Румынии и России, филолог с пятью научными степенями Октавиан Гонца с задумчивой улыбкой вспоминал этот день. Прекрасно понимая: это был самый яркий день его жизни, когда ему открылось Нечто. Что? Истина? Смысл бытия? Октавиан был близок к определению этого, но точную формулировку этому дню дать не рисковал…
… услышав шаги за спиной, и прерывистое дыхание Елены, поднявшейся на холм, Октавиан даже не обернулся. Хотя обычно бежал помогать ей и подняться и втащить на ровную площадку наверху тяжелый рюкзак.
— Помочь не хочешь, — спросила Елены, хрипло дыша, — джентльмен?
Октавиан, все еще ни о чем не думая, последним подрагиванием ресниц проводил солнце, что упало за край земли, и отрицательно покачал головой.
— Еще бы! — насмешливо сказала Сырбу. — Это же не о любви речи толкать…
Октавиан вздохнул, глянул на часы, и, поднявшись, стал спускаться с холма, на прощание сказав:
— Тащи свою поклажу сама… сука!
А когда покрасневшая и возмущенная Елена попыталась, догнав его, дать Октавиану пощечину, тряхнул ее за грудки и бросил наземь. Бить, правда, не стал, так, пнул слегка тяжелым геологическим ботинком, да и пошел к станции. Поезд не приехал, и ночевать Октавиан вернулся в Ларгу, где Елена, не отвечая на расспросы сокурсников, лежала в палатке без сна всю ночь.
Через год они поженились.
* * *
Осенью 2003 года молдавский священник села Ларга отец Паисий провозгласил Первый Вселенский Крестовый поход православных христиан на нечистую землю Италии.
Причин, подвигших священника на это отчаянное действие, было много. Но самая главная, как всегда, — безденежье. Отец Паисий понимал, что если он будет собирать деньги на поездку, то Италии ему не видать. Четырех тысяч евро сельскому священнику Богом забытого прихода не собрать никак. А раз в Италию нельзя попасть за деньги, решил отец Паисий, то нужно ворваться туда во главе Христова воинства! Тем более, что о крестовых походах он уже читал в семинарии, которую закончил на одни шестерки
[12]
. Кстати, это поистине Соломоново решение отцу Паисию в голову пришло не после долгих рассуждений, которые он недолюбливал, а во время проповеди. Решение было ясным, коротким и быстрым. Как озарение, как Божественное провидение…
— Дети мои! — читал проповедь об Италии отец Паисий. — Что есть эта богопротивная страна? Разве не источник всех наших бед и злосчастий? Да, кто-то скажет, что мы живем на деньги, присылаемые нашими родными оттуда. Но как заработаны эти деньги? Девы наши продают свои телеса, мужи наши, уподобившись евреям в плену египетском, надрывают последние силенки и гнут выю на хозяев за деньги, которые для этих хозяев гроши… Кто дал этим людям право издеваться над бедными молдаванами?
Прихожане слушали отца Паисия, входившего в раж, открыв рты. А проповедь священника приобретала все более апокалиптический характер.
— Не сказано ли в Евангелии, что легче верблюду проползти в узкую дверцу храма, — вопрошал, потрясая Библией, отец Паисий, — а если сказано так, то почему Италия эта богомерзкая живет в сытости и довольстве в то время, как… мы… голодаем, нищенствуем и побираемся! А ведь кто истинные христиане, дети мои? Итальянцы ли, продавшиеся неверной латинской вере? Нет! Мы истинные дети во Христе, стало быть, и нам всем владеть! Итак, отнять все у нечестивых и отдать чистым!
Проповедь становилась все более ясной и прозрачной. Прихожане, все еще не закрывая рты, начинали понимать, куда клонит священник. Многие глядели на отца Паисия все более одобрительно…
— Отнять все у нечистых, — пронеслось по церкви, — и отдать чистым…
Кое-где прозвучали робкие аплодисменты.
Отец Паисий поморщился, прокашлялся и отпил черного вина из золоченой пластмассовой чаши. В горле у него будто вата застряла. И вино было черным не потому, что из винограда черного давили… Это все из-за пыли и прихожан, неприязненно подумал священник, которые не могут оплатить услуги уборщицы в храме. Из-за чего здесь и грязно, как в хлеву!
— Как в хлеву живем мы, дети Бога, молящиеся Ему так, как апостолы заповедали, — загремел Паисий. — А эта вот Италия, которая непонятно с чего живет трудами наших сыновей и дочерей, жирует и процветает! Разве это справедливо, дети мои? Ибо в Библии сказано…
