– О, мой король, – передразнивает она мои комплименты.
– Мой сладкий мальчик, – ласково говорит она.
– Мой ангел с апельсиново-пшенично-сладко-пахнущими-розами-волосами, – хлюпает она, но это, видимо, уже от спиртного.
– Ты трахал меня так, как никто в мире. Сколько раз ты натянул меня за восемь часов тогда? Н у, база отдыха?
– Десять, – удовлетворенно кивает она, глядя на мои растопыренные пальцы.
– А сколько часов ты трахал меня без перерыва тогда? Ну, парк, кусты, вечер?
– Пять, – улыбается она моей пятерне.
– Господи, да в первый раз я думала, ты мне все там раскурочишь, – плачет она.
– Разворотишь, – хихикает она.
– И только потом я поняла, что это не в тебе проблема была, а во мне, – признается она.
– Что меня и не трахали-то как надо.
Я с шумом перевожу дух и с удивлением понимаю, что мне все тяжелее дышать. Она улыбается мне призывно и переставляет стул. Теперь спинка за ее спиной. Света сидит, чуть расставив ноги, – шире не позволяет юбка, моя любимая, джинсовая мини, очень, страшно короткая. На ногах у нее чулки до колена – вообще-то это гетры, но для меня гетры навсегда связаны с чем-то охотничьим, поэтому чулки – цветные, делающие ее похожей на малолетку. Накрашена она соответственно, как всегда, когда я хотел увидеть алые губы в своем паху. Удивительно, но блузка на ней вполне пристойная. Обычно под этот наряд я просил ее напялить дешевую виниловую курточку – блестяще-красную, но сегодня она пренебрегла моей просьбой. На ней что-то наподобие рубахи средневековой дамы – с высокой талией, что приятно оттеняет ее немалую грудь. Прическа Светы выше всяких похвал: видимый беспорядок, за многочасовое наведение которого дорогие парикмахеры берут очень и очень много. Один локон, правда, не на своем месте даже в этом искусственном хаосе – он прилип к ее виску. Света выглядит на все двести, думаю я. Чего только? Баллов, проклятий или молний, возникающих от взвизга ширинки, а может, двухсот лет колдовского проклятия или двухсот ударов сердца того маловразумительного ужаса, который чувствует мужчина при виде ошалевшей вакханки с ножом?
Увидев ее при входе в комнату, я думал, что мы сейчас устроим дикий трах. Последний Дикий Трах. Увы. Света меня опередила.
Я осторожно пытаюсь увеличить объем вдоха хоть чуть-чуть. Расширяю грудную клетку осторожными кошачьими рывками. Запрокидываю голову и вижу, что туфли на ней – совершенно не подходящие к ансамблю. Босоножки, но не в тон одежде. К таким чулкам больше подошли бы ботиночки.
– Ну, а как же, милый. Сам виноват, надо было купить мне обувь под стать наряду, – кивает она.
– Потерпи немножко, осталось совсем чуть-чуть, – ласково говорит она.
– Итак, на горизонте появляешься ты, и мне плевать, что так часто говорят, н у, в том смысле, что это распространенный оборот, ты, умник хренов! – угрожающе говорит она.
– Попробуй только улыбнуться! – пристально глядит она на меня, и я не рискую пробовать, потому что хочу пожить еще, пусть всего каких-то пять-десять минут.
– Умница… Потрепала бы по щеке, да подходить не стану, – хвалит она меня.
– Считай, что потрепала, – улыбается она.
– И появление твое производит в моей жизни маленькую революцию, – вспоминает она.
– Потому что наши с тобой органы друг под друга шиты в какой-то небесной мастерской, – кривит губы Света.
– Уж мой-то под твой – наверняка, – признает она.
– И ни в какое сравнение с жалкой возней с моим так называемым мужем то великолепие, которым мы с тобой согревали глаза Бога, а Бог ведь любит хороший секс, ибо где хороший секс, там и любовь, – ни в какое сравнение не идет, – витиевато размышляет она.
– Ты разворотил мне там все на свете. По-настоящему я занялась сексом только с тобой, – нехотя сознается она.
– Но, хоть насчет потрахаться ты и мастак, мальчик, у тебя возникли определенные проблемы с тем, что мы называем любовью, – начинает заводиться Света.
– А именно – ты мне изменяешь, – чеканит она с ненавистью.
– И если я могла простить это своему муженьку, совратившему глупую телку-школьницу, если я могла это ему простить, потому что на его похождения мне было наплевать, то тебе простить это не могу.
– Ибо что есть любовь? – спрашивает она.
– Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричит она.
– Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю: что такое любовь? – подходит она чуть ближе, и я чувствую запах ее недорогого «Дали».
– Не хочешь говорить, покажи, – шипит она.
Я онемевшими пальцами шарю в области ширинки. И, как опытный игрок, сумел просчитать почти все – если ты думаешь, что просчитал все без почти, то ты наверняка проиграл. Поэтому – почти все. Тут три аспекта. Первый: пальцы у меня настолько онемели, что я вряд ли справлюсь сам. Второй: если я не успею вытащить достаточно быстро, а я не смогу сделать это по причине пункта первого, то Свете хватит времени для того, чтобы по достоинству оценить мой ответ. Третий: я рассчитываю на чувство юмора, которое ей никогда – увы, в отличие от меня – не изменяло.
Как обычно, я угадываю. Она таращится секунды две на мою возню, потом начинает хохотать и легким взмахом – слава богу, без выстрела – дает мне понять, что шутка оценена по достоинству. Что же. Я подарил себе еще пару минут.
– Хотел бы, небось, еще? – спрашивает она, облизывая губу, и смотрит вниз, туда, где на ней нет, что вижу теперь и я, нижнего белья.
– Хотел бы, – довольно кивает она.
– Я хороша, талия есть, задница что надо, титьки свежие, ноги длинные, да и трахаюсь от души, да вдобавок доступна, как медицина при социализме, – допускает неуместное сравнение она и морщится.
– Не фиг морщиться, – взмахивает она пистолетом, и я снова чувствую боль, теперь уже в левом плече.
– Ты бы хотел меня? – смотрит она в мое лицо.
– Я вижу, – кивает она.
– В этом ваше отличие. Мужчины… – презрительно роняет она. – Трахаться любите меньше нас, но осознание того, что ты сделал это, занимает все ваше время, – грустно продолжает она.
– Люди слова, не дела, – выносит она приговор.
– То ли дело мы, – усмехается она.
– Помнишь, как мы пошли в этот долбаный театр, и я отсосала тебе на первом ряду, отчего этого вашего Лира чуть кондрашка не хватила? Бедный старик то и дело отворачивался. А прервать спектакль ему мешала эта ваша пресловутая мужская солидарность, – хохочет она.
– Ну и лицо у него было, когда я специально завершила все с таким шумом… А он все мычал какую-то чушь про коней, царство и каких-то там дочерей, которые его кинули, – от смеха держится она за живот, другой рукой, впрочем, все еще целясь в меня.
