сад. Здесь много растений, большая часть которых ядовита. Дурман, белладонна, есть
даже цикута. Не знаю, уж, где Ира цикуту достала, но она хорошо разбирается в
растениях. Мед, произведенный пчелами, собиравшими пыльцу с таких растений, — а
наши пчелы трудятся именно здесь, — вызывает аллергию, жжение в желудке,
галлюцинации, иногда обморочные состояния. Это сладкий яд.
Мы продаем его по 40 леев за килограмм.
Я улыбаюсь Ире, и глажу ей ежик на голове. Жалко, конечно, что мы не встретились на
два-три года раньше.
— А что бы тогда случилось? — спрашивает Ира, глядя на меня по-собачьи; кажется,
она меня очень любит. — Все пошло бы по другому пути развития?
— Мы бы жили в этом доме, — объясняю я, — уже два-три года. Вот и все.
Мимо пролетает шмель. Я хватаю его, — реакция у меня блистательная, — и мы с Ирой
улыбаемся друг другу. Мед шмеля — это для избранных. Это вам не пчелиные какашки.
Такой мед нельзя лопать ложками. Шмель индивидуалист, и у них нет ульев, поэтому
максимальная доза шмелиного меда, которую вы насекомого, и на моей ладони
появляется белесо-желтое пятно. Шмель улетает, а я, обмакнув в пятно палец, даю Ире
его облизать. Остальное слизываю с ладони сам. Ира все еще лижет мне пальцы, и я
начинаю стаскивать с себя майку…
Поздно вечером мы оставляем рюкзак с пятьюдесятью взрывпакетами прямо под
дверью ресторана, и Ира роняет недокуренную сигарету в рюкзак. Я раскрываю его и
вижу, что пламя занялось не с конца шнура, и почти у самих зарядов. Мы понимаем,
что сейчас не будет. Я беру Иру под руку и с улыбкой медленно иду через дорогу.
Удивительно, но взрыва нет. Взрыва нет. Нет взрыва. Наконец, я решаю, что шнур
просто погас. Когда мы поворачиваем за угол, улица полыхает: взрыва мы не слышим,
а просто чувствуем горячую сжатую волну воздуха.
— Вот это да, — смеется, когда мы возвращаемся домой, Ира; она все никак не может
отдышаться, — а ведь мы не должны были выжить. Не должны были. Не должны!
Я пожимаю плечами. Я думаю о том же, о чем думает и она. Да, мы не должны были
выжить.
Но и шмель не должен летать.
Щур
Собственно, слово "щур" в переводе со старославянского языка обозначает не что иное,
как "предок". Именно это, — а также перевод слова "скнипа", — хорошо запоминают
студенты филологического факультета Кишиневского государственного института.
Дело в том, что об этих двух словах им постоянно талдычит преподаватель
старославянской литературы, моложавый мужчина с аккуратной бородой.
— К черту "Слово о полку Игореве", — радостно объявляет он первокурсникам на
первом же занятии, и бросает портфель на кафедру, — давайте лучше о "скнипе".
Преподавателя обожают студентки. Он хорошо выглядит, умен, раскован, и две-три
лекции непременно посвящает истории возникновения ненормативной лексики. А
скнипа, если кто не знает, в переводе со старославянского значит "гнида". Ничего
особенного. При наличии хоть каких-то лингвистических задатков об этом легко
догадаться. Так же, как понять значение слова "щур". Ну, да. Само собой. "Чур меня" -
"чур" это производное. А пращур — это такой далекий щур, что вы его даже и не
помните. Ну, и так далее и тому подобное. У этого слова есть и другие значения.
Украинцы называют щуром стрижа.
На санскрите "щур" значит "герой". На диалекте пермяков "щур" — всего лишь большая
щука, в отличие от "щуренка" — соответственно, маленькой щуки. Я более чем уверен,
что в десятках, а может, и сотнях не сохранившихся до нынешних пор языков, это
слово тоже что-нибудь да значило. Иногда мне даже приходит в голову забавная мысль:
а что, если бы целый язык состоял всего из одного слова, и слово это было "щур", а
значения его менялись в зависимости от интонации, с которой оно произносится. Но
долго думать об этом мне не позволяет Ира, которая идет в ванную, и говорит:
— Чур, не подглядывать!
Само собой, я подглядываю. Удержаться от этого выше моих сил: я даже расковырял
тихонько цемент, сдерживающий один из кирпичей, которыми Ира заложила окно в
ванную. Мы вместе уже полтора года. Толком обнаженной я ее не видел. Раздевается
она на ночь, или в ванной, куда мне вход заказан. Дело в том, что Ира полнее, чем
следовало бы женщине при ее росте, и стесняется своей полноты. Она и в самом деле
полная. Это признаю даже я, человек, который ее любит, и, по идее, должен закрывать
глаза на ее недостатки. Но она полная.
У нее даже чуть свисает с боков.
Все мои попытки убедить ее, что мне нравится ее тело, и ее полнота, — а мне и в самом
деле это нравится, и возбуждает, да и вообще, кому какое дело до моего вкуса, — тонут в
Ире, как чаи для похудания, которыми она обпивается. Еще они отскакивают от нее,
как будто их отбивают специальные пояса, которые Ира заказывает, глядя рекламу по
телевизору. "Купи чудо-пояс! Он ритмично сокращается, разогревая твои мышцы!". Ну,
раз уж я начал перечислять, добавлю абонемент в спортзал, билеты на шейпинг,
специальные таблетки для похудания и ананасы. Ира где-то прочитала, что ананасы
сжигают жир, и на следующий после этого день я отправился в магазин "Метро", где
купил 50 килограммов ананасов. Через неделю мы оба пропахли ананасами, а я даже
тушил с ними мясо. Но пять килограммов все равно скисли и испортились.
Нет, поймите правильно. Она не толстая, и единственное место, где у нее чуть виден
лишний жирок — бока. Все остальное у Ирины очень подтянутое и аппетитное. Ее
жирок, — как бы это поточнее, — ровно распределен по всей поверхности тела. В общем,
это приятная полнота молодой, 24-летней женщины, глядя на которую вы испытываете
легкое головокружение. Ну, а я, глядя на Иру, вообще ощущаю себя глупым котом,
забравшимся в машинку и попавшим в центр огромной центрифуги.
