сильнее. Без нее я в Ботанический сад сходил всего один раз.
Итак, мы прогуливались по саду камней, после чего вышли на розовую поляну, — там и
в самом деле росли розы, много, — и я у видел, как вдалеке играют павлины. На зеленом
ковре, — трава еще не успела пожухнуть, — они распускали свои хвосты, как ловкие
картежники — колоды. Они манипулировали своих перьев так свободно, играюче, что я
на миг вообразил, будто хвост павлина — это его душа. Если бы у павлина была душа,
конечно. И он ее раскрывает. Всему миру. Вот об этом я решил написать роман.
Ира стояла рядом, и взяла меня под руку, прижавшись щекой к моей щеке. Кожа у нее
была чуть влажная. Мы стояли, не отрываясь, глядели на павлинов, и прижимались
друг к другу, много-много времени. Не спрашивайте меня, сколько именно.
Ведь я могу и ответить.
И это испортит все впечатление. Два часа тридцать две минуты. Да, в самом начал е я
мельком глянул на часы, и потом, когда Ира отошла от меня, тоже по смотрел на
циферблат. Мне никогда не удавалось полностью отдаться своему счастью,
раствориться в нем. Так, по крайней мере, говорила Ира. Она считала меня зажатым,
скрытым человеком. И была права. Все было бы идеально в тот день, не взгляни я на
часы. Я знаю.
Тем не менее, я был почти счастлив.
И решил написать роман о павлинах. Ира считала, что у меня вряд ли получится. Она
говорила, что журналистам лучше за книги не браться. Но даже если ты и напишешь
что-нибудь, — нежно похлопывала она меня по щеке, — это будет может и хорошая книга,
но… скучная. Я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Я правильный, но довольно
скучный человек. И книги у меня получатся такими. И все, за что я не возьмусь,
выйдет правильным, положительным, но — скучным. Если бы я стал пекарем, я бы
даже булочки испек скучными. Я так и сказал об этом Ирине, а она улыбнулась, и
потом нахмурилась, обняла меня, и сказала:
— Прости, ох, прости ты, бога ради.
В отличие от меня она была человеком импульсивным. Так и полагается, да? Я имею в
виду, если один из вас медленный, другой должен быть быстрым, один — спокойный,
другой — бурный, ну, и так далее. Люди должны дополнять друг друга, не так ли? По
крайней мере, я так читал, и был уверен, что в этом нехитром рецепте — и есть секрет
того, что мы привычно называем "семейное счастье".
К сожалению, я ошибался.
На следующий после нашего посещения Ботанического сада день я
пришел домой чуть раньше обычного. С букетом фиалок. К сожалению, того, что
произошло потом, я не помню. Ну, или помню, но смутно. Дело в том, что я тогда, -
хоть и держал глаза широко распахнутыми, — все же закрывал их изо всех сил. Вы
понимаете, что я говорю о тех глазах, что в душе. Кажется, было что-то, связанное с
изменой. Какой-то мужчина, всеобщая неловкость, и даже отсутствие каких-то
попыток оправдаться. Кажется (не уверен, что это было) я спросил ее, любит ли она
его. Она невесело рассмеялась, и я сам понял, насколько идиотский вопрос задал.
Ирина была женщиной независимой, самостоятельной и к сексу относилась куда легче,
чем я. Что было после того, как дверь за ней закрылась навсегда, я помню. Очень
хорошо.
Я пошел на кухню. Решил написать первую главу романа о павлинах. Открыл блокнот.
Просидел двадцать четыре минуты. Закрыл блокнот. Собрался убить себя. Поискал в
аптечке снотворное и не нашел его. Открыл холодильник, достал мясо и приготовил
бефстроганов. Пока мясо тушилось, пытался понять: чувствую ли я какую-нибудь
боль. Нет, боли я не чувствовал. Позже, через несколько лет, когда мы случайно
встретились с Ириной, и уже смогли разговаривать о том, что с нами было, я почему-
то долго рассказывал ей о том дне. Она послушала, и сказала:
— Родись ты павлином, у тебя бы не было хвоста.
Правда, потом заплакала, обняла меня и сказала "прости, господи, ох, прости". И мы
долго стояли, а я смотрел вдаль, и все ждал, когда, пусть на асфальте, пусть мы не в
Ботаническом саду, но все же — вдалеке вспыхнут переливчатые, драгоценные
павлиньи хвосты.
Раны
И вот я взглянул на ее дом. Впервые за четырнадцать лет.
Без слез. Без сожалений. Без тоски. Во мне была пустота, и, — глядя на балкон,
поросший плющом, как щеки мужлана трехдневной щетиной, — я ничего не
почувствовал. Наконец-то. Хотя нет. Кое-что я в себе ощутил. Абсолютно ничего.
Совершенную, всепроницающую пустоту. И, раз уж мне начало так везти, я сначала
осторожно, а потом смелее, вспомнил все.
Все то, что четырнадцать лет прятал в себе. И без сомнений давил, едва воспоминания
давали о себе знать. Они, само собой, лезли из меня, как тесто из горшка. Но я
придавливал их крышкой. И старался загружать себя побольше, чтобы дурных и
запретных мыслей не было. Дурные и запретные мысли стали посещать чаще?
Увеличиваем число посещений бассейна. Дурные и запретные мысли по вечерам?
Покупаем билеты в тренажерный зал и записываемся на курсы поваров. Дурные и
запретные мысли по утрам? Встаем на полчаса раньше, чтобы вместо дурных и
запретных мыслей делать зарядку.
Конечно, все это не очень помогало, и мысли приходили. Ну, знаете, какими они
бывают, дурные и запретные мысли. В двенадцать: если потрогать там, интересно,
отвалится или нет? В четырнадцать: интересно, она потрогает когда-нибудь или нет, а
пока я потрогаю. В шестнадцать… В восемнадцать… Пока в один совсем не
прекрасный день вас не посетит мысль, которая навсегда станет вашей спутницей. Она
будет задавать вам только один вопрос:
— Зачем все это?
Боюсь, вам, как и мне, когда-то, нечего будет ответить.
В бога я не верю. Но на самом деле если и благодарить кого за то, что я впервые за
четырнадцать лет взглянул на квартиру своей бывшей жены без содроганий и
