держали оборону в узком ущелье. В этой последней операции, которая затмила,
наконец, Фермопилы, мы потеряли девятьсот человек из тысячи. Я сам чуть не погиб.
Меня, оглушенного, раненного, — естественно, все жизненно важные органы не задеты,
и конечности целы, — вынесли на плащ-палатке. Наш выход из ущелья засняли
операторы "Би-Би-Си", и под камерами я, в забытьи, кричал: "Держать цепь, цепь
держать, держать цепь, мать вашу!"…
— Милый, — Ира дергает меня за руку, — милый, ты чай будешь? С тортом?
Я с удовольствием киваю. Мы хорошо поели, а после острого так приятно выпить
хорошего чаю. Я покупаю крупнолистовой. Еще я очень много фантазирую. Постоянно
представляю себя кем-то. Кем угодно, только не 24-летним служащим валютного
отделения кишиневского банка. И, знаете, у меня тоже, — как у того застреленного
проповедника (как бы я хотел быть на его месте!), — есть мечта.
Я мечтаю, чтобы хоть одна моя мечта сбылась.
Ира заваривает свежий чай, и показывает куриную косточку, похожую на оленьи рога.
Это, кажется, ключица. Куриная ключица.
— Похоже на оленьи рога, — говорит Ира, — правда? Ты тяни за левый рожек, а я за
правый.
— И что? — спрашиваю я.
— У кого раньше поломается, тот меньше проживет. Примета такая. Ну, давай же.
Мы тянем, и рожек Иры ломается сразу. Я улыбаюсь, чмокаю ее в губы, и бегу
умываться. В ванной я, глядя на белый шкаф для бритвенных принадлежностей,
невольно думаю о мраморной плите, которую закажу на могилу Ире. Она старше меня
на год, и мне все время кажется, что она умрет раньше меня. Тут еще эта дурацкая
куриная ключица… Я стою на кладбище, — само собой, Армянском, самом старом и
престижном, — и в изголовье могилы уже белеет фигура ангела ростом с Иру, с лицом
Иры, и над ее гробом почему-то летают два белых голубя.
— Душа, — шепчутся люди, собравшиеся на похороны, — душа это ее. Чистая и белая,
как голуби.
Один из голубей садится мне на плечо. Мне жуть как хочется заплакать, но я держусь,
и все смотрю в небо, дышу горьким от сжигаемых листьев воздухом, — конечно, Ира
умрет осенью, осенью ведь так красиво, — и легкий ветер дует мне, как я люблю, в
лицо. Боже, как мне будет ее не хватать, как я люблю ее, как…
— Ты опоздаешь на работу, — говорит Ира, открыв дверь ванной, — брейся скорее!
Но я и в самом деле опаздываю. Поэтому просто споласкиваю пену с лица, одеваюсь, и
бегу на остановку. На дороге меня сбивает огромная машина. Я даже марку ее заметить
не успел.
Сразу умер.
Ночлег
Ночевали мы частенько в паровозе. Переживали в нем годину бедствий, смеясь,
говорила Ира. Хотя, если точно, слово "ночевали" нашему времяпрепровождению не
совсем соответствует. Но сначала о паровозе.
Паровозы бывают нескольких видов. Неудивительно, если помнить о том, что все они -
дело рук человеческих. И нарожу тебе сына, и назову его… Или в Евангелии было как-
то по-другому? Неважно. Это я все к чему клоню-то. Мы, люди, даже вещи создаем по
модели классифицирования, согласно которой были созданы и мы. У паровозов
бывают виды, подвиды, и классы. Но самые распространенные паровозы бывают всего
трех типов. Вернее, четырех. Это тип "ФД", тип "СО", тип "Э" и тип "Другие".
Мой паровоз, — паровоз типа "ФД", самого распространенного, кстати, — стоит на путях,
не могу даже сказать, запасных, кишиневского железнодорожного вокзала. Паровоз
выкрашен зеленой краской, и звезда на его передней части, само собой, ярко красная.
Машина эта была установлена между международной и междугородними
платформами, как символ и памятник всем Работникам Железной Дороги. Паровоз не
на ходу. Хотя, как мне объяснили, если запастись хорошим топливом, это транспортное
средство оправдает, наконец, свое название. Но для этого паровозу нужен не тощий, а
жирный, как говорят специалисты, уголь. Такого угля сейчас, к сожалению, в
Молдавии нет. И паровоз стоит. Просто стоит между платформами. Хотя, нет. Не
просто. Он стоит, как небольшая скромная гостиница на железных колесах. За
пятьдесят леев сторож вокзала пустит вас ночевать в купе вагона, который прицеплен к
паровозу.
Само собой, мы с Ирой там не ночевали.
Нет, о, нет. Стоило нам расплатиться со сторожем, и подняться в поезд под его
зловонным, как запах его же сигареты, взглядом, в вагон, как мы начинали целоваться.
Удивительно, но нам везло. Обычно в ночи, когда "номер" в вагоне снимали мы, там
никого не было. Поэтому мы были свободны: с десяти вечера, когда в город прибывала
последняя пригородная электричка, до шести утра, когда нас будил (если мы засыпали)
поезд "Одесса-Кишинев". Все время между этими часами было заполнено стуком
составов, передвигавшихся на тех самых запасных путях, шарканьем метлы
уборщиков, пьяными песнями бродяг вдалеке, и лаем собак в частных домах у
железнодорожного полотна. И, конечно, нами. Мной и Ирой. Ирой и мной. В вагоне мы
не ночевали. Мы безудержно удовлетворяли себя, наши тела, нашу ночь и наши губы.
В тот период жизни я был здорово увлечен Ирой и Гофманом. Поэтому, когда мы
оставались в купе наедине с нашим желанием, я все смотрел в окно, наполовину
прикрытое занавеской с надписью "Железные дороги Молдавии приветствуют вас", и
ждал, когда по нему побежит, словно в мультфильме, виноградная лоза. И, знаете,
почти перед самым рассветом она появлялась.
— Чего ты хочешь? — спросила меня как-то в перерыве между любовью Ира, и я не
рассердился, потому что у нее это получилось не пафосно. — нет, нет, убери руки.
Пока… Чего ты хочешь от жизни вообще?
Я подумал, и ответил, что главное для меня — ощущение внутренней свободы,
способность испытывать которое я всю жизнь боюсь потерять. Объяснить, в чем
именно проявляется это ощущение я не смог. Может быть, в любви к поездам? Но тут
