как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я
всегда, — всегда, будь благословенна, Мария, — вижу это. Блестящие и пересохшие губы.
И пенящийся на них лимонад.
Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и
никогда не рассказывал. Но он, — мы до сих пор дружны, — часто вспоминает о том, как
пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:
— Ты стоял, и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и
взрослым. И с тех пор ни изменилось. Ни капли.
Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь
довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом
смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я
испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние
сожаления о том, что не хватило смелости? Нет, нет, и нет. Может, я впервые понял, что
иные миры это не всегда обязательно иные существа? И что обитателем иного мира в
иных измерениях может быть человек, такой казалось бы, СВОЙ? Не знаю.
Помню только, что впервые вдруг ощутил во рту натуральную горечь. Ее не перебить
ничем.
Даже лимонадом.
Мечты
— Будешь чай? С тортом? — спрашивает меня Ира, и я с удовольствием киваю.
Утро серое. На дороге за окном заспанные автомобили выныривают из одного кусочка
тумана, чтобы попасть в другой. А мне хорошо. Причин этому несколько. Первая — я
проснулся не в шесть часов, как обычно, а в восемь. Поэтому уже испытывал здоровый
голод. Я очень люблю поесть с утра, если, конечно, оно не очень раннее. Мелко
покрошил две круглые, — идеальная формы, — луковицы, и обжарил на сливочном масле
в чугунной сковородке. Потом выложил туда помидоры, порезанные толстыми
кружками, чуть обжарил, посыпал нарезанной ломтиками ветчиной, залил яйцами,
взбитыми со сметаной, ложкой муки, сыром и зеленью… Много перца, как я люблю, и -
сковородку в духовку. Сложное творение по названию "тортилья" будет готово через
двадцать минут. По крайней мере, такой рецепт я когда-то вычитал в журнале "Лиза",
взятом у Иры в дорогу на работу почитать. И там упоминалось название "тортилья".
Не подумайте, что я какой-нибудь дилетант. Мне за тортилью в коронном исполнении
даже вручили золотую медаль Всемирного Конкурса Кулинаров.
— Я хочу поблагодарить, — говорил я со сцены, и смокинг непривычно, но приятно
жал мне подмышки, — в первую очередь Бога, открывшего мне, что вкус это не просто…
И дальше в этом духе. С первых рядов мне улыбались знаменитости и
аристократические особы, Джордж Клуни что-то шептал на ухо Елизавете Второй,
Мадонна скучала где-то в углу, а наглые телевизионщики сунули свою камеру мне
буквально в лицо. Ну, что уж поделать. Я смущенно улыбнулся и закончил речь:
— И потому да здравствует Бог, да здравствует кулинария, и да здравствует моя
жена, Ира!
Потом зал взорвался аплодисментами, и на торжественном банкете в нашу честь во
дворце короля Норвегии, — где, собственно, конкурс и проходил, — мы с Ирой ели
лобстеров, и запивали их чудесным белым вином. Потом объявили танцы, и я закружил
Иру в белом, — как будто подвенечном, — платье по огромному залу дворца, и все
смотрел, смотрел на нее, и смотрел…
Конечно, всего этого не было.
Ни дворца, ни награждения, ни конкурса кулинаров. А если он и проводится, то вряд
ли во дворце короля Норвегии, и вряд ли туда попаду именно я. Если точнее, я никогда
туда не попаду. Ведь я не повар. Еще я не писатель, поэтому никогда не буду читать
речь по поводу вручения мне нобелевской премии. Я не актер, и не режиссер, и даже не
осветитель. И шансы увидеть меня в телевизоре, говорящим речь со статуэткой
"Оскара" в руках минимальны. Я не спортсмен, и никогда не встану на ступень
пьедестала, — даже самую не престижную, по левую руку от победителя, — после любых
соревнований. Я не заброшу решающий мяч в кольцо в финале НБА. Я не рвану
штангу в последнем заходе на чемпионате мира по тяжелой атлетике. Я не войду, под
аплодисменты, в центр управления космических полетов. Меня не назовут
Лобачевским или даже Менделеевым. Чего уж там.
Я — посредственность.
Вернее, был бы. Если бы не одно "но". Я умею мечтать. Хотя нет, не так. Я
фантазирую. Ежечасно, ежеминутно. Вот, например, сейчас, в тот момент, пока
тортилья, — действительно вкусная, Ира всегда об этом говорит, — печется в духовке, я
отжимаюсь и мечтаю о том, как выиграю какую-нибудь войну. К примеру, в
Афганистане. Там будет много террористов и подонков со всего мира, американцев
оттуда выгонят, и международные силы войдут туда, чтобы восстановить мир и
справедливость. А меня случайно призовут в молдавскую армию. Конечно, наш
президент по своей глупой привычке лезть, куда ни просят, обязательно пошлет 100-
200 военных в Афганистан, и среди них буду я. За два года, от простого бойца разведки
горнострелковых частей, — пусть в Молдавии и нет гор, какая разница, — я дойду до
майора. Буду сильным, мужественным и обязательно с несколькими шрамами на лице.
Конечно, ничего жизненно важного повреждено не будет. Пусть шрамы украсят, к
примеру… мою щеку. Ну, и один можно на шее. Не очень глубокий, конечно.
— Держать цепь, — кричу я, встав на одно колено, — держать цепь, мать вашу!
Солдаты плачут, но держат цепь. А потом я, обежав противника, — их, конечно, в пять-
шесть раз больше, чем нас, — точным огнем уничтожаю пулеметчиков, и мы побеждаем.
Само собой, это не самая значительная операция, которая удалась благодаря мне. Мы
освободили лагерь военнопленных, мы провели караван через ущелье, через которое не
проходил ни один караван со времен британской оккупации, мы полтора месяца
