Франция. Бог избрал меня для того, чтобы научить любить. Вот что важно.
Любовь — это как архангел, который решил вас взять.
Он вас берет, а вы себя даете. И на этом ваша роль в истории для двоих заканчивается.
В то время у нас и представления-то о Франции толком не было. Родина была там, где
сеньор. И такими отвлеченными понятиями, как родина, честь, Франция, или еще что,
мы, простой люд, не мыслили. Аристократы — тоже. Мы просто хотели, чтобы хоть кто-
нибудь победил, и у нас определился хозяин. Зачем Михаилу сдалась именно Франция,
не знаю. Но на-то я его и любила, что была готова исполнить любой каприз. Поэтому я,
как Михаил и велел, явилась к королю, и повела за собой войско. Каждый раз в битве, -
а он появлялся мне зрительно только так, — я видела его в гуще врагов, почти
поверженного. И, рыдая, правила коня прямо туда. Должно быть, вид у меня был такой
несчастный, что мужчинам становилось стыдно, и они мчались прямо за мной. Мы,
конечно, выигрывали.
А потом я, уставшая, ехала с поля битвы, и архангел Михаил щипал меня за задницу, и
звал в лесок, а то и в кусты, где целовал меня. И брал. Так жадно, так жадно, что я ни
черта не помнила. А потом, опустошенная, мылась в ручье, если он был, а если нет,
Михаил извергал воду из камня. И я все равно мылась, потому что, как он говорил, его
семя во мне оставаться не должно. Вода была, — наверняка по его повелению, — теплой
и чуть кислой на вкус. Потом я возвращалась к спутникам, мы ехали в городок
поблизости, отдыхали, а на следующий день выезжали на поле сражения. И я была
счастлива.
Но в тот день все было чуть иначе. Я поплескала в себя лишь для виду, потому что,
проснувшись утром, поняла, что мне уже двадцать девять. А многие мои ровесницы
через год другой должны были стать уже бабушками. И мне очень захотелось
ребеночка. Именно в то утро. Жуть как захотелось. Я очень устала. От походов,
сражений, тюфяков соломы вместо постели, переездов, непонятно зачем спасаемой
Франции… И хотела ребенка. Я бы его кормила, — мечтала я, лежа на соломе, — и пахла
бы им. И я представила, что младенец уже у меня на руках, и пахнем мы одинаково. От
этой мысли меня так сладко потянуло… Так сладко, как не было даже с Михаилом.
Поэтому в леске я поплескалась лишь для виду.
Михаилу я, конечно, ничего не сказала. Но, — думала я, — если мы так сильно друг друга
любим, он сможет простить эту мою наивную женскую уловку. Уловка и в самом деле
была наивная. Через три месяца, — когда живот начал расти, — он меня бросил.
Естественно, без его покровительства меня сразу же сожгли. Но, знаете, я бы ему даже
это простила, так я его любила. Только одного я не прощу никогда.
Он на казнь не пришел.
Зебра
Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе
блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась
большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об
асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка
была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира
обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал
над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.
— Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, — скажет усталый Ион, — или оно
разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…
А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по
которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь
врачи, — опытные и пожилые, — всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина
недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-
первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на
больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить
вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что,
рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему
разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.
Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.
Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, -
человечьи, внимательные, любящие, — и в особенности на полный зад на тонких,
ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А
сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных
ножках манил парня даже ночами.
— Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, — сказал
профессор Дабижа, — ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно
положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их
ээээ…сексуального опыта.
— Сами вы, профессор, скот! — обижался Ион.
Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке
уже год. Профессор Дабижа, — член Союза писателей, известный филолог, и
антрополог, — привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в
синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:
— Старой Эллады прекрасная страсть…
Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа
охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам
прочитал Иону целую лекцию.
— Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? — осторожно начал он. — Да
право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть
бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней
песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!
Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем — просто насмешек,
