Вот так мы какое-то время и смотрели друг на друга. Молча. Я, откровенно говоря, и не представлял, что тут можно сказать, и она рта не открывала. Потом словно бы хмыкнула, сделала высокомерную гримаску – в точности та самая первая красавица школы, – хлопнула коня поводьями по шее, он взял с места чуть ли не галопом.
Смотрю я ей вслед, и снова вспоминаю о чем-то неправильном. В голове мысль: кино, что ли, здесь снимают? Из старорежимной жизни? Но кто бы им позволил в прифронтовой полосе? Смысл какой? Да и откуда тут кинематографисты, в глуши? Все наши киностудии в Ташкент эвакуированы…
И вот тут, когда она еще не успела скрыться за поворотом, до меня наконец дошло!
Только теперь сообразил, что все происходило абсолютно бесшумно. По такой дороге конские копыта, в общем, особенно грохотать и не должны – но ведь не слышно было ни малейшего звука: и когда она ко мне приближалась, и когда конь копытом оземь бил, снег взрывал…
Взрывал? На дороге ни единого следочка от копыт, а это уж ни в какие ворота не лезет. И главное, тени от нее нет. Солнце уже низковато, от деревьев тени протянулись в мою сторону, от меня тень падает, от нее должна точно так же падать влево – но тени нет!
И вот так, совершенно беззвучно, не отбрасывая тени, она скрывается за поворотом, и я ее уже не вижу. Стою, смотрю вслед, таращусь, как идиот, кажется, рот разинул… Но ведь была! Не могло мне привидеться!
Тут из-за поворота, с той стороны, куда она уехала, выехал «доджик» с двумя артиллеристами. Я как-то сразу собрался весь, вспомнил о насущных заботах, махнул им. Остановились. Им в ту же сторону, даже дальше, так что повезло. Полпути не на своих двоих.
Но удивление во мне сидело крепко. Едва тронулись, я спросил:
– Славяне, вам навстречу никто на коне не попадался?
– Да нет, – говорит тот, что сидел рядом с водителем. – Не было ни конных, ни пеших. А что?
– Да так, – говорю я, опомнившись. – Ротный наш должен был этой же дорогой возвращаться, но что-то я его так и не встретил…
– Ни одной живой души, точно, – говорит он. – Как проехали чье-то хозяйство – палатки там разбиты и самоходка стоит – так никого и не видели, ни встречных, ни попутных.
Ага, соображаю я, палатки и самоходка – это как раз наше хозяйство и есть. И деваться с дороги этой синеглазой ну совершенно некуда: по обочинам снег такой, что коню по брюхо, если не глубже, в березняке синее платье и серого коня издали было бы видно. Значит, свернула она за поворот, а там… А там ее не стало, надо полагать. Тени нет. И все происходило совершенно бесшумно. Сижу я и думаю: ну как такое может быть?
Когда я вернулся в часть, ни о чем, понятно, рассказывать не стал. Пошли бы, как водится, солдатские шуточки: приперло нашего лейтенанта, девки мерещатся… И так далее.
Объяснить это я не могу до сих пор. Привидение? Так привидениям вроде бы положено ночью являться, или там… в старинных замках. А вот чтобы средь бела дня, в прифронтовой полосе, на обычном большаке, укатанном танками… Что-то я про такое даже и не слышал, а уж от стариков чего только не наслушаешься…
Привидений я в жизни не видел, но в том-то и дело, что она ничуть не похожа на привидение, как их описывают. И деревья сквозь нее не просвечивали, и вся она была такая… живая, самая натуральная, вот только не отбрасывала тени, и все было абсолютно бесшумно. И она ведь меня тоже видела, разглядывала, разве что носик задирала надменнее некуда.
И перед глазами стоит до сих пор. Была – и точка. Жаль, не умею рисовать, я бы ее изобразил, каждую черточку помню…
Двое раненых
Стукнуло меня неожиданно. Чаще всего именно так и бывает. Пехота пошла хорошо, не залегая и не медля, немцы на этом участке не успели окопаться и помаленьку отходили, отстреливаясь, пулемет мой подавили, второго не было. Их артиллерия била откуда-то слева, но редко, с длинными промежутками, похоже, одно-единственное орудие, и не на дистанции прямой видимости, откуда-то с закрытой позиции, без корректировщика. Один разрыв пришелся в порядках атакующих, потери, конечно, были, но остальные пока что взметались в стороне. Наобум они палили, в белый свет как в копеечку. Я примерно прикидывал, откуда они могли гвоздить, и как раз выдвинул приданную минометную батарею с приказом лупить по тому квадрату. Могли не накрыть, а могли и накрыть, тут уж как повезет.
И вот тут он положил справа, аккурат на покатый склон холмика. Взметнулся разрыв, грохнуло, меня словно стегнуло горстью мелких камешков по правому боку и по руке, сшибло наземь. Полетел кубарем. В первый момент, как часто бывает, я ничего и не понял, показалось, что попросту шибануло взрывной волной. Голова ясная, сознания не потерял, в глазах не плывет – ерунда, решил я сгоряча, сейчас встану… Прекрасно слышу, как совсем рядом ординарец орет что есть мочи:
– Санитары! Носилки! Капитана ранило!
Я сначала даже разозлился. «Ну что ты орешь, дурья башка? – думаю. – Что панику поднял? Сейчас встану…» Приподнялся, правой рукой оперся о землю – и она тут же подломилась, все тело словно кипятком обдало, болью рвануло по всему боку, по руке. Смотрю, гимнастерка справа и рукав изодраны, будто их собаки рвали, и кровь везде. Тут я сообразил, что все-таки достало. Замутило меня моментально и не на шутку. Был у меня один недостаток, не приличествующий офицеру, но что поделать… Не мог и не могу видеть своей крови. Чужая, в любых количествах, у меня не вызывает ни малейших эмоций, но если потечет своя, если ранка побольше и кровь обильнее, чем после пореза при бритье, – пиши пропало, начинает мутить, как при морской болезни, голова кружится, едва ли не сознание теряешь. Стыдно, и ничего тут не поделаешь… Вот и сейчас, чувствую, накатывает то же самое.
На мое везение, санитары оказались поблизости, со свободными носилками – я же говорю, атака шла без особенных потерь, работы у них было мало. Сдирают с меня гимнастерку, нательное, принимаются наспех бинтовать руку, вокруг туловища. Я отвернулся – в глазах туман, мерзкая слабость во всем теле. Но все же держусь изо всех сил, сознание не теряю, пытаюсь сообразить, насколько сильно он мне приложил. Это у меня было не первое ранение, опыт имелся.
Очень быстро мне стало казаться, что я легко отделался – нет болезненных ощущений внутри. Больно, руку жжет, ребра жжет, весь правый бок, но вот в глубине организма никаких болей. Дышится без труда, нет знакомого уже чувства глубокого проникновения железа. Мать твою, думаю, еще побарахтаемся, кажется, легко. И ординарец, пока меня усаживали и забинтовывали, кричит:
– Товарищ капитан, легко! Растакой буду, легко! Мелочью посекло!
Ну, думаю, еще поживем… Но мутит качественно, в силу того самого стыдноватого недостатка. Спиртику бы глотнуть, да где ж его тут взять… Тем временем меня, как бревно, положили на носилки, и стали санитары по ложбинке поспешать в тыл. Им, понятно, не до того, чтобы чинно шагать в ногу, носилки колышутся, потряхивает меня крепко, цепляюсь я за них здоровой рукой – и с радостью чувствую, что внутри эти толчки и болтанья никак не отдаются, только под повязками жжет так, словно меня правым боком придвинули к огню. А значит, все-таки легкое, надо полагать, так и есть, как кричал ординарец, – мелкими осколками сыпануло. Это хорошо, даже и плевать, что жжет, поболит и перестанет…
