Вот тут мы ее, родимую, на стол и выставили, достали походные немецкие стопочки – удобная штука, железные, вкладываются одна в другую, футлярчик из эрзац-кожи, и, главное, рассчитаны на хороший солдатский глоток, не много и не мало, в самый раз. Немцы насчет таких штук были аккуратисты: и ложки-вилки складные на одной плашке, наподобие перочинного ножика, и кубики лимонадные, да много чего…
Налили себе по полной, бабке помене. Выпили с удовольствием. Самогонка бывает и получше, да что ж тут привередничать… По одной-единственной выпили, подчеркну. Всего ничего.
Ну, закусили и, как люди степенные, начали было с бабкой про жизнь беседовать: как тут было при немцах, и вообще… Хата, надо уточнить, была крайняя, за ней только поле и лесок совсем уж подале.
И тут слышим мы: на улице конский топот. Громкий такой, отчетливый, не один конь, несколько, и никаких колес не слышно совершенно – значит, верховые. Откуда взялись? Кавалерии у нас и близко не было, может, подходит какая часть? Кто б нас предупреждал загодя?
Вот, думаю, нагрянули нахлебнички. Передовой разъезд, конечно. И поскольку едут они со стороны полей, то в хату, конечно же, зайдут. И не налить неловко, братья-славяне как-никак, и выйдет каждому по воробьиной порции, их там человек шесть. Ну да если с ними офицер, он им пить не даст – а вот нас, пожалуй что, взгреет, хоть и не нашей части, а все равно офицер…
Ну мы ж не первогодки! Хлоп – и во мгновенье ока не стало на столе ни бутылки, ни стопок. Вот картошечкой, если что, со всем радушием поделимся, и колбасы навалом…
И точно, остановились они возле крыльца, возле заборчика. Вроде бы не спешиваются, и явственно слышно, как затворы залязгали. Это понятно: конная разведка, про нас не знают, идут походным маршем откуда-то издалека, а наш «Максим» стоит во дворике, у крылечка, на самом виду… Это понятно.
И рявкнули снаружи, неприятным таким басом:
– Хозяин! Живо выходи! Гранату бросим!
Ох ты ж твою мать, думаю, ну до чего бравы ребятушки! С ходу и гранату. А если мы немцы или полицаи? Если мы сами из окошка гранату шарахнем? Тщательней бы надо, увидел пулемет – окружил сначала хату, а уж потом начал гранатой пугать… Heобстрелянные, что ли? Оттого по-дурному ретивые?
Бабка встала – и на лице у нее, вот что самое интересное, изобразилась именно что нешуточная скука. Я спросил тихонько:
– Выйдешь, бабуль?
– Да выйду… – сказала она, рукой махнула опять-таки этак, словно ей ужасно скучно. – Не отстанут иначе. Вы, сыночки, спокойно сидите, ничего не будет вредного…
Вышла она. Тот же басище рявкает:
– Кто в деревне, старая? Красные есть?
Мы со Степой так на табуретках и присели: это еще что за сюрприз? Вроде бы никакие полицаи не должны в лесу прятаться, иначе нас бы в курс ввели…
Слышу, бабка отвечает – и опять-таки вроде бы со скукой, словно ей на этом свете уже ничего не страшно (а наверно, так оно и есть):
– Да нет никого, ваше благородие…
Ну, тут уж у меня уши опустились: какие, к дьяволу, благородия тут могут быть?
– А «Максим» откуда? Святым духом принесло?
– Солдаты проходили, бросили… Сломатый…
– Что-то он у тебя стоит аккуратно для брошеного сломатого, карга старая! Кто в хате?
– Да двое проезжающих…
Деловитое такое рявканье:
– Терещенко, Шарый! Хату обойдите, чтоб в окно не сиганули! Тарасов, держи коней! Остальные – за мной!
Думаю я лихорадочно: понятия не имею, кто там, но влипли мы, похоже, что-то это никак не смахивает на нашу конную разведку. Степин карабин в сенях – а в сенях уж сапоги грохочут. Сигать в окошко – там эти самые Терещенко с Шарым нас и встретят в два ствола. Наши, конечно, на выстрелы вскинутся, да и часовой на том конце ходит – только нас, гадать нечего, постреляют, как курей… В «сидоре» две гранаты, так их же ж в хате кидать – себе дороже…
– Степа, – говорю. – По обстановке…
Тут и дверь распахнулась. Первым вваливается рослый, усатый, в галифе, в ремнях, на гимнастерке золотые погоны, фуражка набекрень, чуб выпущен и шашка на боку, а в руке – маузер. За ним еще двое, с карабинами…
И тут я в секунды наметанным солдатским глазом оцениваю, что с ним не то: просветы у него на погонах есть, а вот звездочки ни единой. И кокарда на фуражке непонятная, овальная такая, в несколько цветов. И эти двое с карабинами – натуральная казачня: лампасы под цвет околыша, а на околышах те же кокарды… Точно, полицаи, нам уже приходилось сталкиваться: форма, правда, была не такая, но чудная, наподобие белогвардейской как бы… А наши пилотки на столе лежат, красными звездочками аккурат в их сторону, так что при ясной лампе не рассмотреть невозможно…
Я сидел, к столу придвинувшись вплотную. Наган, который мне полагался как первому номеру, уже достал и держал на коленях. Ему оттуда точно не видно…
Усатый аж расплылся, будто ему пятки чешут, даже маузер опустил:
– Ну вот, стерва старая! Краснюки! Целых два! Будет кому ремешочки из спины нарезать…
Ох, изнобко у меня было на душе… А что делать? Бахну я в него – с такого расстояния не промахнусь, не в грудь, так – в пузо. И останется нас двое на двое, тут уж, пока те двое с улицы добегут, может выйти и так, и сяк. Значит, бью я в него, вскакиваю, кидаюсь в сторону, пытаясь достать тех двоих… Степа сиднем сидеть не будет, кинется, хоть у нас один наган получится против двух карабинов, но это еще бабушка надвое сказала – в комнатушке с карабином несподручно, они нас на прицеле и не держат… А там наши вскинутся… Короче, положение наше невеселое, но отнюдь не безнадежное, тут еще посмотреть, кто кого…
Все это у меня в голове пронеслось в секунду. Усатый стоит, держа маузер дулом в пол, скалится:
– Самогоночку пьем? Колбаску кушаем? Ну, что застыли, как говно на морозе? Смертушка ваша пришла, краснопузые, я вам напоследок хлебнуть не дам, не надейтесь…
Ах ты ж, думаю, гнида усатая… Ты ж явно из тех, кто не просто убьет, а поиздевается предварительно вволю… Ну уж тебя-то, полицай, я по-всякому достану…
Он немножко посерьезнел:
– Рожа неумытая, сколько вас в деревне?
Ох, пора… Собрался я с духом, тело напряг, прикинул кое-что – и отвечаю самым простецким тоном:
– А вот он лучше расскажет, тот, в углу.
И киваю в дальний угол. И ведь сработало: все трое туда машинально покосились. Взмываю я из-за стола, бью ему в грудь: р-раз! Два!
И тут… И тут по комнате как вихрем метнуло, пламя в лампе колыхнулось, едва не погасло, вот как-то этак воздух меж ими и нами поплыл, будто раскаленный…
И их не стало. Ни одного. Вот только что стояли – и нет никого. Только пороховой гарью несет после моих выстрелов. И на улице полная тишина.
